Она тяжело дышала, даже всхлипывала. Когда я опустился на нее, прижав к скользкой обивке своим весом, то все было решено. Путь к отступлению полыхнул и рассыпался прахом. Ночь перевалила за половину, по другую сторону сна над домом поднималось ленивое солнце. Зоя задрала мне футболку, наши впалые животы встретились, стукнулись ребрами. Нервный смешок засвербел в горле, но Зойка изогнулась, прерывисто застонала. Она старалась изо всех сил, но во мне не было желания ей подыгрывать. Даже выскочившая из спортивного лифчика грудь, даже худые ноги, которыми она обхватила меня, даже рука, скользнувшая под ремень, — ничего из этого не могло разбудить меня, встряхнуть, наполнить силой. Но Зоя не собиралась отступать, она елозила ладонью, старательно сопя.
Ничего более унизительного со мной никогда еще не происходило. Даже лицо, опущенное в школьный унитаз, не горело тогда так мучительно, как изнывало от жара сейчас.
— Зой, погоди… Не надо, слышишь? — Силой оторвал ее от себя и скатился на пол.
Она выглядела уставшей, но готовой на подвиги.
— Ничего, давай я по-другому… — Перегнулась через край дивана, чтобы сползти ко мне.
Я вскочил, судорожно застегнул ширинку, запутался в ремне, и все пятился-пятился к двери.
— Не надо, Зой… — Голос дрогнул, я молил о пощаде, даже глухой услышал бы это.
— Да что не так?
В темноте я не видел слез, но сразу понял, насколько все плохо. Зоя начала поправлять сбившуюся юбку, из выреза полосатой кофточки выглядывала грудь — понурая и грустная, как и ее обладательница.
— Все так! Ты замечательная… — Я был у выхода, осталось только нащупать ручку. — Это я… Ну, знаешь, бывает такое, когда перенервничаю.
— Заткнись, а! — Зоя вскочила, лицо исказилось, в гневе оно утратило последние крохи привлекательности. — Сраный педрила, так бы и сказал, что не стоит на меня, я бы не пыжилась!
— Зой, погоди…
— Да пошел ты! — Она подошла ближе и с нескрываемым отвращением отерла ладонь о мою футболку. — Пошел. Ты.
И я пошел. Выскочил на воздух и зашагал куда подальше, лишь бы ни секунды больше не находится рядом с ней, пылающей гневом, обидой и стыдом. Слова извинения застряли в горле, сразу и не поймешь, что сдерживают они — смех или слезы. На самом деле, мне некуда было идти. Сумка с вещами осталась в берлоге Елены Викторовны, но возвращаться туда было страшно до какого-то парализующего ужаса. Вдруг она стоит у двери, ожидает меня, покачивая в пальцах поясок халата? Что не так с этим миром? С городом этим? Откуда на мою голову взялись спятившие, оголодавшие без человеческого тепла женщины, готовые на все, лишь бы согреться?