«Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них только лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной не скакун? Лодка у них всегда лодка, и никогда не бот, не челнок, не ладья, не шаланда. Дворец — всегда дворец. Почему не замок, не палаты, не хоромы, не чертог? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке — худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Почему не стужа, а холод? Не лачуга, не хибарка, а хижина? Не каверза, не подвох, а интрига? Почему печаль всегда печаль, а не скорбь, не тоска, не кручина, не грусть? Многие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой — и мало ли еще какие!
Множество у этих людей всегда только множество. Почему не прорва, не уйма, не бездна, не тьма? Препятствие — только препятствие, а не помеха, не преграда, не препона.
Словесное худосочие надо лечить. …Для этого следует изо дня в день пополнять свои скудные запасы синонимов.
…Я редко встречаю в переводных повестях и романах такие простые слова, как зря, невпопад, невзначай, привередливый, взбалмошный, неказистый, угодливый, беззаветный, досужий, разбитной, прыткий, отпетый, озорной» (с. 88–89).
«Когда в подлиннике я, например, встречаю слова „конвоиров понатыкано“, я могу заранее сказать, что у переводчика мы непременно прочтем: „Здесь повсюду кругом конвоиры“» (с. 132).
«Отвергая „правильную“ бесцветную речь, Гоголь расцветил всю комедию простонародными формами лексики.
Не бей в колокола, говорят в „Ревизоре“, но валяй в колокола.
Не получить большой чин, но большой чин зашибить.
Не „сойти с ума“, но „свихнуть с ума“.
Не истратил денежки; но „профинтил денежки“.
— Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не подоспела, да и схвати меня, да так отрапортовали: два дня сидеть не смогла.
Не подрались, но задрались, не схватили, но схвати и так далее.
Весь этот бунт против мертвенной гладкописи — самая суть гоголевской чудотворной стилистики» (с. 134).
Переводчик и редактор Нора Галь назвала свою книгу «Слово живое и мертвое» (М., 1975). Она пишет:
«Когда у героя художественной прозы неспокойно на душе, ходить из угла в угол или постукивать пальцами по столу ему тоже хорошо бы не нервно, а тревожно, беспокойно, взволнованно. Но, к сожалению, и в обыденной нашей речи, и в литературе нервы встречаешь поминутно, словно в истории болезни» (с. 44).
«Слова яркие, нестандартные — те же самые ехидно, язвительно, едко — становятся редкостью, даже насмешку