. Многие из пишущих и думающих о соотношении религии и науки будут обеспокоены тем, что я здесь сказал. В их умах есть любопытная неопределенность по поводу понятия creatio continua. Они с нетерпением хватаются за это общее понятие, чтобы с его помощью навести теистический глянец на эволюционную теорию, но они сопротивляются признанию любой реальной деятельности Бога внутри эволюционного процесса. Мне представляется, что в этом есть определенный имплицитный деизм, и нагота этого деизма едва прикрыта одеянием персонализирующих метафор. Разумеется, я могу ошибаться в деталях своих предположений: уверенные заявления здесь невозможны, поскольку эти вопросы выходят далеко за пределы современного уровня знаний; хождения вокруг да около в досократовском духе — вот все, что нам остается. Но я не раскаиваюсь и стараюсь сделать лучшее, на что способен. Я уже излагал аргументы, по–зволяющие отвергнуть обвинения в том, что это возврат к Богу «белых пятен»
[278]. Суть здесь в том, что мы рассматриваем возможности, следующие из существенно открытого характера физического процесса, а не из заплат на сегодняшнем человеческом невежестве. Возрастающая структурная сложность мира в развертывании космической истории открывает возможность установления более идиосинкратических и локализованных форм ввода информации «сверху–вниз», то есть, в конце концов, появления сознания и самосознания, зарождения ментального из утробы материального. На более ранних стадиях развития присутствие животных инстинктов соответствует бессознательным формам этой тенденции. Божественный дар «свободы» творению выражается в бережном отношении Бога к целостности этих процессов. Эти принципы не перестают действовать и на уровне неодушевленных созданий, хотя здесь они могут быть дополнены положительным внешним воздействием (возможная иллюстрация — пример со спонтанным нарушением симметрии). В случае же одушевленных тварей степень автономности намного больше, и я убежден, что Бог взаимодействует с ними в соответствии с их природой. Это взаимодействие достигает своего высшего выражения в хорошо документированном человеческом опыте встреч с божественным в глубинах бытия. «Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная…! ВотТы была во мне, а я — был во внешнем…»
[279]. Августин встретил Бога в красоте твари, но самое яркое озарение от Бога он обрел а глубине своего сердца. Разумеется, остаются деликатные вопросы баланса между необходимостью божественного уважения к целостности творения и наличием возможностей для непрестанного Божьего взаимодействия с ним. Как я уже говорил, это вводит нас в область классической богословской проблемы соотношения свободы и благодати и придает ей космическое измерение. Необходимо лавировать между неослабной властью Космического Тирана и бессилием или безразличием Деистического Наблюдателя.