— И эту тоже в покое оставьте. Она же еврейка, в конце-то концов. Если, конечно, не хотите присоединиться к остальным заключённым за преступление против чистоты расы.
— Ах, вот вы где, Аннализа!
Голос адъютанта коменданта был как нельзя кстати. Я едва сдержала вздох облегчения и повернулась как раз чтобы увидеть его разъярённое лицо при виде обнажённой девушки и держащих её надзирателей.
— Какого дьявола вы делаете?! Да сколько раз вам можно говорить?! Бестолочи! Ты, ну-ка быстро оделась! А вы все — завтра же утром к коменданту на ковёр, всё ясно?! А теперь проваливайте к чёрту отсюда, и чтобы духу вашего здесь больше не было!!!
— Так точно…
Эсэсовцы, явно расстроенные, что их «вечеринка» подошла к такому неожиданному концу, кое-как отдали Францу честь и побрели обратно к своему бараку. Девушка-заключённая тем временем подбирала вещи с земли и надевала их дрожащими руками, тихонько всхлипывая.
— Быстрее, быстрее, я тебя всю ночь ждать не собираюсь! — Прикрикнул на неё Франц, и девушка задвигалась быстрее. Франц повернулся ко мне и указал в направлении, откуда он пришёл. — Ваш брат пошёл искать вас вон за тем складом, просто окликните его, он должен быть где-то неподалёку. А я пока отведу её обратно в барак.
Я кивнула и пошла, куда он мне показал. Сердце всё ещё бешено колотилось в груди, и я вытерла потные ладони о юбку. Как только я завернула за угол, я столкнулась с ещё одним эсэсовцем, но когда я попыталась отпрыгнуть назад, он поймал меня за плечи.
— Эй! Это же я, глупышка!
— Норберт! — Я так и не могла разглядеть его лица в темноте, но его голос был как музыка для моих ушей. Я обняла его за шею и крепко прижала к себе. — Слава богу! Как же я рада тебя видеть!
Он расцеловал меня в обе щёки и снова меня обнял.
— Моя малышка-сестрёнка! Это и вправду ты! Я поверить не мог, когда Франц сказал мне, что ты здесь!
Мы уселись на ступенях склада рядом с бараком и взялись за руки. Он никогда не держал меня за руку, когда мы были подростками, потому что я была девочкой, а он не хотел выглядеть «тряпкой» в глазах своих друзей. Теперь же мы не могли отпустить друг друга, наши перчатки сброшены и лежат подле нас. Говорил почти всё время он, а я только слушала, чувствуя себя всё хуже и хуже от каждого его слова.
— Я здесь больше не могу. Правда не могу. Мне приходится напиваться, чтобы уснуть каждый божий день, только чтобы забыть всё то, что я увидел днём. Что я делал, что другие делали. Это — самая настоящая фабрика смерти, Аннализа, вот что это такое. Они хотят медленно загнобить всех этих людей. Им нравится над ними измываться, день за днём; они радуются, наблюдая за их мучениями. Здесь они чувствуют себя богами, с неограниченной властью решать, кому жить, а кому умереть. Им плевать, мужчина ли это или женщина, ребёнок ли, старик… Для них это не люди, а так, скот. Потому-то они и клеймят их как скот, набивают им номера на руку, чтобы ещё больше их обесчеловечить, заставить почувствовать себя ничтожествами. Мне до смерти противно быть частью всего этого, Аннализа, ты и представить себе не можешь как! Я сам себе омерзителен. Я ненавижу себя, Аннализа, я правда себя ненавижу. Я не заслуживаю того, чтобы жить с единственной целью — смотреть, как остальные умирают вокруг.