Я тоскую по барам, по музыке, по гудящим стадионам. Тоскую по городам-монстрам и по тихим паркам. Но больше всего я тоскую по Правде.
Те, кто недостаточно меня знают, могут думать, что мир После – такой, о каком я всегда мечтал: кругом разруха, горе и безнадёжность. Но они неправы. Я задыхаюсь здесь, мне тут тесно и скучно, вокруг слишком много… меня.
Улицы пусты, редкие прохожие жмутся к развалинам своих жилищ, такие незаметные и серые, что сливаются с пыльными руинами. В мире До эта улица сегодня была бы украшена фонарями, тыквами, бумажными летучими мышами и призраками из газовых платков. В мире После не знают, что значит украшать. В мире После не отмечают ни единого праздника, лишь по утрам мрачно радуются тому, что ещё живы.
Будь я человеком, я бы не радовался вовсе.
Сворачиваю за угол и иду к чудом уцелевшему зданию. Когда-то тут был ресторан, а теперь верхние этажи заняли ушлые людишки, прогнавшие, а может, и убившие прежних жильцов. Зато в подвале здесь по-прежнему размещается что-то вроде бара, владелец которого варит мерзкое, но крепкое пойло из свекольной и картофельной ботвы. Корнеплодам мир После, на удивление, пришёлся по вкусу: в темноте, среди пепла и праха они урождались крепкими, пусть и бледными, и люди быстро засадили ими все свободные земли.
Я спускаюсь по лестнице, соблюдая приличия и не вламываясь прямо через стену. В баре сидит несколько человек, почти все они пьяны настолько, что еле держат головы. Знаю, что они не выдержат моего присутствия. Тонкие людские натуры всегда стремятся убраться от меня подальше. Сажусь за стол: ножки из гнутой арматуры, столешница – крышка канализационного люка, изъеденная ржавчиной и покрытая наростами извести. Прошу стакан мутного пойла и тут же его получаю. Официант ставит быстро и убегает, стараясь даже не смотреть мне в лицо. Как мелочно. Как по-людски.
Откидываюсь на уродливом стуле и осматриваю посетителей. Замечаю, что помимо взрослых тут сидит один мальчишка лет десяти. Жаль, что он встретился мне именно сегодня. Взрослые начинают неловко елозить на своих местах и озираться. Так всегда бывает, стоит мне прийти к людям. Они оставляют на столах грязные монеты, мешочки соли, кубики сахара, кто-то даже достаёт шёлковый платок. Начинают расходиться, стыдливо втянув шеи и будто извиняясь перед кем-то. Думаю, они сами не понимают, почему их сердца вдруг сжались, затрепетали, а по спинам пополз холодок. Зато мальчик сидит и не морщась потягивает пойло с шапкой коричневатой пенки.
Разворачиваюсь на стуле, двигаюсь чуть ближе к нему. По его виду не скажешь, что он чувствует себя как-то не так. Удивительно…