— Что ты ему пообещал? — упавшим голосом оборвала бесенка Ялика, всей душой почуявшая неладное.
Меша как-то неловко осекся и замолчал.
— Вместе с ним к Кадуку с повинной явиться, — глупо хихикнув, сказал он наконец.
— Ох и дурень ты, Нафаня, — обреченно выдохнула Ялика. — Кадук же тебя со свету сживет.
— Сживет, — согласился бесенок. — А только тебя спасать надо было? Надо! Вот и нечего тут горевать.
— Не ведаю, чем ты там Кадуку этому насолил, но забудь об обещании, и всего делов-то, — буркнул вдруг Добрыня.
— Как был дурнем, так и остался, — безнадежно вздохнув, заметил меша. — Не могу. Я клятву дал. Ту, что нарушить нельзя.
— Ох, Митрофанушка, горе ты мое, — только и смогла прошептать Ялика, на глазах которой опять выступили слезы.
— Да где наша не пропадала! Сдюжу как-нибудь! — Преувеличенно беззаботно произнес меша и, услышав жалостливые всхлипывания ворожеи, тут же добавил. — Ты что, опять реветь удумала? Прекрати, потом с моей клятвой разберемся. У нас дело есть. Тебя спасли. Нужно и от Индрика-зверя беду отвести.
— Так мертв же уже Никодим, — глухо заметил из темноты Добрыня.
— И чем ты слушал? — раздраженно огрызнулся бесенок. — Аспид поганый сказал же, что за жизнь Никодима указал дорогу к Первозверю. А вот за каким лешим это Охотнику?
— Ну, пусть так, — заупрямился богатырь. — Охотник дорогу знает, а мы-то ведать не ведаем. Да и не видно же ни зги. Это для тебя, поганца, тьма, что мать родная. Я же котомку свою походную бросил, едва змея увидал да опасность, Ялике грозящую, почуял. А теперь все — и кремень, и кресало, и факелы, загодя приготовленные — незнамо где. Ищи-свищи теперь в темени этой проклятущей. Да и как Охотника искать? Сюда-то забрались, а как выбираться?
Он разгневанно засопел и, чуть погодя, с сожалением пробормотал:
— Еще и без меча остался. Считай, как без рук совсем. Чем обороняться-то будем?
— Силушкой-то тебя не обделили, — презрительно захихикал меша. — А вот с умом да разумом обидели.
— Будет вам, как собакам брехливым, лаяться, — примирительно произнесла Ялика, уже давно заприметившая, что руны, вышитые на ее плаще, слабо мерцают, настойчиво прогоняя недовольно ворочающуюся тьму.
Свет, исходивший от загадочных символов, оказался, конечно, совсем слабым и тусклым, но его вполне хватало на то, чтобы разглядеть в темноте и кошачий силуэт бесенка, нетерпеливо помахивающего распушенным хвостом, и пышущую праведным гневом от незаслуженной обиды могучую фигуру Добрыни, высокомерно скрестившего на груди руки и презрительно отвернувшегося куда-то в сторону.