Седобородый вдруг осекся, будто его отвлек слышимый только ему звук.
— Ты справилась. Это главное. А теперь мне надо идти.
— Отец, постой, мне еще о многом нужно тебя спросить.
— Ты все поймешь сама, дочь, — коротко ответил мужчина, наклонился и нежно, по-отечески, поцеловал ее лоб. — Так будет лучше, поверь.
— Скажи хоть, зачем той сущности нужна была гибель мира?
— Потому что таков порядок вещей. Она такая же часть мироздания, как и я сам, мои братья и сестры, ты, все живущие, все сущее. Все рождается, и все умирает. Рано или поздно.
Седобородый ушел, а девушка, проводив его долгим взглядом, тяжело вздохнула и устало опустилась на землю у корней исполинского дуба. Поджав колени к груди, она задумалась.
— Ялика? — позвал вдруг бесенок, сворачиваясь пушистым клубком у ног девушки, меланхолично разглядывающей пустоту перед глазами.
— Что, Митрофан?
— А как же Добрыня, он же место себе, небось, не находит.
— Надеюсь, он давно оплакал мою смерть — горестно отозвалась девушка. — Не думаю, что я нынешняя придусь ему по сердцу. Пусть лучше помнит меня прежней.
— А кто ты теперь? Богиня?
Ялика посмотрела на свою левую костяную руку, потом перевела задумчивый взгляд на здоровую правую, и равнодушно пожала плечами.
— Не знаю. Быть может, равновесие?