— Не-ет, ты подумай! — говорил он возбужденно. — Бригаду назови как хочешь — коммунистической, социалистической. Но два кубометра — это два, а четыре — четыре. Дать вдвое больше! Нет, ты подумай!
— Да перестань ты, — остановил его Александр, — ну что ты не можешь спокойно минуту посидеть, беда с тобой.
В это время, покашливая, на трибуну вышел Глушко с широкой и спокойной улыбкой на лице; он начал откуда-то издали, обрисовал настоящее положение дел и перешел к возможности леспромхоза; его речь изобиловала шутками, и в зале то и дело начинали смеяться, особенно когда, отметив несколько случаев пьянства на работе, уже известных всем по последнему приказу директора, Глушко назвал ряд фамилий, и кто-то из женщин отчетливо проговорил:
— Им бы покрепче всыпать, а то что это — выговор. Пьяниц рублем надо бить, вот тогда и перемен жди.
— Ишь, ретива! Сама…
Гринцевич, глядя на графин перед собой, побарабанил по нему карандашом, и Глушко, недовольно переждав шум, продолжал уже более сухо и официально:
— Коммунистическое движение имеет глубокие корни, товарищи. Некоторые думают, что это, дескать, так, скоропалительная выдумка, — Глушко поглядел в сторону Афони Холостяка, который сразу же заинтересовался потертым лацканом своего пиджака и стал сосредоточенно его рассматривать. — В настоящее время коммунистическое движение приобрело новые качества, — повысил голос Глушко, — но вспомните, дорогие товарищи, первые коммунистические субботники, вспомните стахановцев. Там и зародились корни нынешних бригад коммунистического труда. Все вы знаете, что и у нас полгода тому назад появилась бригада коммунистического труда Иванова Григория Петровича, грузчиков с тридцать седьмого участка. Сегодня они в ночной смене, но все вы знаете — эта бригада лучшая в нашем леспромхозе, пожалуй, и в области. Вот у меня такая мысль мелькнула: почему бы тому же Архипову не подумать об этом? Архипов, Косачев, Анищенко, Красиков, Холостяк… Молодежь… Вот и была бы у нас бригада механизированной трелевки.
— А что? — встал Афоня Холостяк, одергивая пиджак. — Если взяться, нос ивановцам утрем запросто. Вот так-то!
— Вот и возьмитесь, Афанасий Демидыч, будет вам всем только почет да помощь.
— Возьмемся, не из пугливых. Как, Сашка?
Афоня, привлекший к себе внимание всего зала, жестикулируя, пустился в рассуждения, но ему не повезло: почти сразу же, едва-едва вошел он во вкус и стал говорить о пользе учебы, его прервал возмущенный женский голос, и его жена, маленькая, остроносая, встала и, адресуясь к мужу, спросила нарочито добреньким, сладким голосом: