— Афанасий Демидыч, я не ослышалась? Это тебя, дорогой муженек, в эту самую бригаду коммунистическую?
— А что, я у бога теленка съел? — удивился Афоня и развел руками, как бы приглашая удивиться всех, кто был перед ним, и женщина не выдержала.
— Люди добрые… вы послушайте! — сказала она подкупающе просто. — Да тебя не в бригаду, а в каталажку, сукиного сына!
— Мария! — Холостяк возвысил голос, но тотчас понял, что совершил грубую ошибку, хотел добавить примиряющее словцо, постарался улыбнуться, но было поздно; его Мария, всегда незаметная, немногословная, тихая женщина, рыбкооповский бухгалтер, окончательно взбеленилась и, не обращая внимания на строгое позвякивание председательского карандаша, пробралась вперед и оказалась рядом с мужем.
— Мария! — проговорил Афоня просительно и тихо, в то же время с веселым блеском в глазах от неожиданности и необычности положения, оказавшись в центре внимания и намереваясь все свести в шутку, но именно это его настроение окончательно вывело женщину из себя, и она, уперев руки в бока, поглядела на него в упор и даже с некоторым интересом, точно впервые увидела.
— Что Мария? — спросила она. — Я уже двадцать пять лет Мария, ты лучше расскажи, дорогой муженек, куда триста дел. Нет, ты не уходи, ты всем расскажи, как пропил, прогулял такие деньги. Триста за два дня!
— Ложь! — Афоня глядел на Александра, с трудом сдерживающего смех. — Обман! Кто угодно подтвердит — ограбили! Я не виноват, что в городе милиция такая, мышей не ловит. Впрочем, я потом с тобой поговорю, пошли, хватит, голову дома забыла, что ли? Очумела баба!
— Погоди, Холостяк, — прервал его Головин. — Ты чего расходился? Сам виноват, а Мария Семеновна правильно говорит. Миллионер какой нашелся, жене небось и на платье поскупился?
Сохраняя все тот же полушутливый, полусерьезный тон, Афоня сказал:
— Разговор семейный, прошу, товарищ директор, не вмешиваться. Пошли, Мария.
Мария не подчинилась, из дальнего угла донесся голос Мефодия Раскладушкина:
— Бабы теперь больно грамотные стали…
Ему не дали договорить, и Головин невольно рассмеялся.
— Видишь, во всяком деле нужна честность. Никто насильно не неволит, а живешь — не скрывай, не лги. А ты как думал?
— Ты его крой, Трофим Иванович!
— Попался, Афоня!
— Удружила жинка, ничего не скажешь. Ай да жинка! С такой не пропадешь.
— А чего ты скалишься? По-твоему — как? В зубы вам глядеть? Наблудил, а потом в кусты?
— Товарищи! Давайте соблюдать порядок! — могучий бас Гринцевича перекрыл веселый гвалт.
— Хватит, ребята, Афоня, хватит, освобождай сцену. К делу давай.