— Фальшивка? — тупо переспросил Тагиев. — Не существует? Скажи, это правда?
— Это больше, чем правда, Махмуд, — сказал бородач, — это факт. Надеюсь, хотя бы в этой ситуации ты знаешь, как поступить.
— А, шайтан! — воскликнул бывший майор. — Я убью его голыми руками, клянусь, и сделаю это очень медленно!
— Я бы на твоем месте не особенно старался растянуть удовольствие, — сказал Юнусов, — и сделал бы все быстро и по возможности тихо. Впрочем, поступай, как знаешь. Главное, чтобы он умер, а ты остался живым и свободным. У нас впереди много дел, Махмуд, и без тебя мне придется очень трудно. Береги себя, дорогой. И поскорее реши эту маленькую проблему с фальшивым психом, ладно?
— Завтра до захода солнца я принесу тебе его голову! — пообещал Тагиев.
— В моем холодильнике совсем нет места, — пошутил бородач, кивнув в сторону кухни, откуда доносилось тарахтенье дышащего на ладан малогабаритного «Саратова», — да и московская милиция косо смотрит на кавказцев, расхаживающих по городу с чужой головой под мышкой. Можешь не утруждаться, Махмуд, в этом деле я охотно поверю тебе на слово.
Наконец, Тагиев ушел, кипя праведной злобой человека, которого незаслуженно и подло обманули, грубо оскорбив в лучших чувствах. С учетом того, кем он был и чем занимался, выглядело это довольно комично. Сердечно с ним распрощавшись и заперев дверь на оба замка, Саламбек Юнусов (для неверных — Джафар Бакаев по кличке Черный Волк) вернулся в гостиную и выключил телевизор.
Какое-то время он молча стоял посреди комнаты, явно подыскивая слова. Общеизвестно, что по части сильных выражений мало какой из живых и мертвых языков планеты Земля может тягаться с русским. Наверное, именно поэтому бородач, выглядевший, как мулла на отдыхе в профсоюзном санатории, выразил свое отношение к только что покинувшему его собеседнику на языке Толстого и Тургенева.
— До чего же тупая задница! — с огромным чувством произнес он и взял сигарету из забытого Тагиевым на подлокотнике кресла серебряного портсигара.
В целях конспирации Глеб отправился на встречу с новым знакомым (который со свойственным почти всем кавказцам артистизмом пытался сойти за благодетеля) на метро. Это было рискованно: перед тем, как спуститься под землю, он успел насладиться зрелищем своего приклеенного к стене в вестибюле станции портрета в сопровождении знакомого до тошноты, придуманного в соавторстве с Федором Филипповичем, но уже начавшего казаться предельно глупым, рассчитанным на последнего идиота текста. Впрочем, портрет был такого качества, что в изображенном на нем неандертальце Глеба Сиверова не узнала бы и родная мать; в любом случае, милиции он не боялся, а вот само метро с некоторых пор перестало вызывать у него какое бы то ни было доверие.