2
На серой климатической руде, сваленной в кучу, сразу за воротами цеха, лежал человек в ватнике. Он спал на спине, Положив под голову пузатый парусиновый портфель, заляпанный сургучом, и раскинув руки по сторонам. Из кармана сиреневых галифе с лампасами, торчала рифлёная рукоять нагана. Человек был изрядно пьян. Он храпел, хлюпал носом, и по временам сучил ногами во сне, так, будто ехал невесть куда на велосипеде….
Мы сделали уже чёртову уйму ходок. Сожгли дотла грёбанные халаты. Научились пить воду на бегу, как жирафы, из подвешенного к потолку чайника. Истёрли в кровь руки, словно после недельной суходрочки. И таки, да, нагрузили странным дерьмом, разъедающим кожу до кости, дощатый бункер в цеху, а эта падла, обутая в «вяленную кирзу», продолжала спать, будто пожарный. И даже, когда, механический петух, обосновавшийся в часах, на проходной, прохрипел полтора раза и упал оглушённый пудовой гирей из чистого чугуна, даже тогда, гнида не дунул в хуй, и не соизволил проснутся. Он так и лежал, нисколько не изменив позу, разве только часто и оглушительно пердел. Возвещая Граду и Миру, о скором опорожнении растревоженного желудка.
— Ой, чует моё сердце, не так здесь что-то… — Забеспокоился Гоги, наблюдая спящего. И зрачки в его глазах вдруг, приняли вертикальное положение, и из обычных, водянисто — зелёных, сделались бархатно — чёрными, исполненными магнитного блеска, и всё пожирающей пустоты. Один не верный шаг, и рискуешь исчезнуть в них навсегда.
Этот взгляд, был мне знаком с детства. Сын торговца овощами, слыл в нашей Слободе, Оракулом, потому что мог… Он многое мог… Жаль, что выяснилось это слишком поздно, когда поправить уже было ничего нельзя. И хотя трепаться про Гоги, даже среди своих не принято. Я, скажу, раз уж твёрдо решил, положить эту историю на бумагу, а там, поступайте, как вам будет угодно…
В раннем летнем детстве, когда трава была голубой, а небо зелёным, ещё задолго до переезда в наши края, Гоги, имел глупость заблудился в горах, где не терялся только ленивый и угодить под грозу. А что вы хотите? Судьба ведёт человека по жизни, от одной глупости к другой, пока не столкнёт, смеясь, в червивую яму. В поисках укрыться от непогоды, Гоги таки, упал, на дно каменного мешка, оказавшись, без свечей и провианта в пещере восемь на семь, где не известно кто жил, и пахло тухлятиной, так что в пору было одевать противогаз. Но, у Гоги не было противогаза, и потому он дышал через раз, как городовой на морозе. И случилось то, что случилось, и будь я проклят, если могло случиться иначе. В пещеру вплыл клубок белых молний величиной с голову пионера. И натыкаясь на стены, рассыпая повсюду яркие холодные искры, от которых всё вокруг, горело и плавилось, попытался уйти в верх, но будто увидел плачущего объятого страхам ребёнка, метнулся к нему, и коснулся Гогиного лба электрическим жалом, а потом, взорвался с шумом китайской петарды. Пахнуло озоном, и Гоги упал замертво. Так тело его три дня и три ночи лежало в пещере, а душа по воле богов скиталась в иных мирах. Но после, по законам, явленным свыше, жизнь снова вошла в него, и Гоги открыл глаза. Те глаза, которые указали ему в последствии долгий путь к одиночеству. После пробуждения, следуя воображаемой карте, вставшей перед его мысленным взором, мальчик без труда, отыскал родное селение, и вернулся домой. Гоги решил, что лучше, стиснув зубы стерпеть отцовскую порку, но не в коем случае, ни никому рассказывать о случившимся с ним происшествии. Через пять лет после приключения в горах, семья Гоги перебралась город, где отец его Вахтанг, на паях с братом жены Леваном Эрнестовичем, купил в Слободе небольшую оптовую лавку, и пошёл по торговой части овощами и свежей зеленью.