—Ты шла ко мне, — выдыхаю со свистом, — как мы договаривались.
Слабый кивок и снова зубы прокусывает кожу. А я ничего не чувствую, только каждую ее судорогу и ненавижу себя, что не могу забрать хоть кусок ее боли.
—Прости… — шепчу, гладя ее по волосам. — Прости… — повторяю, зная, что это бесполезное сотрясание воздуха. Но Еве нужны эти гребаные шесть букв. Потому что я виноват. Не уберег. Поверил в придуманную картинку. И бессилие душит удавкой.
— Они ждали меня… — крик боли всполошил альпийскую тишину. Ева выгибается дугой в моих руках и дрожит так сильно, что под моими пальцами рвутся жилы.
—Говори, Ева, ну же! Сколько их было?
Она мотает головой, мычит что—то. Ей больно. Но не физически. Ее выворачивает наизнанку прошлое.
—Трое! — ору я. — Их было трое, Ева!
И мой брат…
Укладываю ее на спину, нависаю сверху. Судороги ломают ее, рвут лёгкие. Она задыхается и сердце разбивается о ребра. А я нахожу ее взгляд, чернильный от бессилия и страха...перед прошлым.
—Смотри на меня, Ева. Смотри!
Она смотрит.
—Кто я, Ева? Имя. Назови мое имя. Давай!
—С...ссс... Стас… — выдыхает непослушными губами.
Киваю.
—А теперь имя того, кто сделал это с тобой. Давай, Ева!
И снимки ей. На фото брат хмурится, потому что с детства ненавидит фотографироваться. Ева смотрит...смотрит...как прикованная. Словно пытается справиться с тем, что ломает ее.
А потом трясет головой и снова выгибается дугой, но я сильнее припечатываю ее к земле.
—Имя, Ева!
—Михаил… — свистом, сорвавшимся на крик. Ловлю его губами. Прислоняюсь лбом к ее и, не разрывая взгляда:
—Ты говорила, что веришь мне. Веришь?
Прикрыла дрожащие веки и снова распахнула, чтобы окатить ледяным страхом.
—Его больше нет, Ева. Слышишь? — обхватываю ее лицо ладонями и новая фотография. — Он мертв, Ева, — и он действительно мертв, а на снимке его могильная плита. И еще несколько снимков. — Все они мертвы. Слышишь? Больше никто тебя не обидит. И прошлого больше нет, маленькая моя. Отпусти...вернись ко мне...Давай, родная, ты сможешь.
И я чувствую, как судороги сходят на нет. Не сразу, нет. Она словно убеждает себя, что все прошло и больше ничего нет. И когда договаривается с собой, оплывает подо мной, словно плавящаяся свеча. И как по ее щекам снова текут слезы.
Собираю их губами, улыбаясь ошалело. У меня вышло. У нас вышло.
—Ты…— шепчет едва слышно, — зачем?
Потому что я люблю тебя, моя глупая Бабочка. И это так сладко и мучительно больно. Но ты никогда не узнаешь об этом, потому что полтора месяца слишком мало для такого эгоиста как я. А большего у меня нет.