Сначала Настасья Павловна подумала, что кого-нибудь снова убили, но довольно скоро припомнила, что жертвы душегубца у Шульца не вызывали ничего, кроме профессионального интереса; тогда Настасья Павловна решила было, что, может статься, Петр Иванович проведал про смерть дражайшего ее супруга Алексея Михайловича, и решил сделать подобающее случаю лицо, дабы выразить ей свои соболезнования. Но прежде, чем Настасья успела что-либо ответить Петру Ивановичу на его приветствие, тот заговорил сам, и от слов, что срывались с его уст, Оболенская буквально оцепенела.
На смену начальному недоумению, порожденному предположением о том, что Петр Иванович не знает о кончине Алексея Михайловича, пришло возмущение, когда Настасья рассудила, что, должно быть, странные речи Петра Ивановича являются следствием того, что он видел, как она удалилась в сад в сопровождении графа Ковалевского. Но как смел господин лейб-квор судить о ней столь дурно на основе одних лишь своих измышлений?
— Обезумели все сегодня, что ли, ей-Богу! — воскликнула Настасья Павловна и тут же напустилась на Шульца:
— Тот мужчина в саду мне не муж! Что же касается вас, дорогой Петр Иванович, то мимолетный поцелуй, скажу я вам по большому секрету, вовсе не значит еще интимное сношение! — выговорив все это, Оболенская дернулась, намереваясь избавиться от пусть и приятных, но совершенно неприличных объятий Петра Ивановича, особенно с учетом предъявленных ей непонятных обвинений. И в момент этот едва не позабыла о том, что должна во что бы то ни стало находиться рядом с Шульцем постоянно, во всяком случае, во время расследования им «дела странного человека», а потому разногласия с ним — последнее, что ей было теперь необходимо. Вовремя опомнившись, Настасья оставила попытки отстраниться, и, напустив на себя холодный вид, произнесла:
— Но я позволю вам извиниться, господин лейб-квор, так и быть. Начинайте.
Вопреки всем доводам затуманенного близостью Оболенской рассудка, Петр Иванович продолжал прижимать к себе неугомонную… уже не девицу. Ах, как же он ошибался, когда решил, что сие создание юно и невинно! Он мог побиться о заклад — любовный дурман, что напустила на него Настасья Павловна, был целиком и полностью ее заслугой. И за это Петр Иванович тоже намеревался спросить с Оболенской. Тройную плату. Впрочем, пока не придумал, каким образом, ибо все тот же рассудок кричал ему, что самое время убраться восвояси, тело же нашептывало мысли совершенно противоположного характера.
И среди них, ко всему, оказалась еще одна, весьма возмутительного толка: «Так это еще был и не муж!». Это немного отрезвило праведный гнев лейб-квора, и он умолчал о том, что ежели поцелуи и не входят в понятие «интимное сношение», то его желания, которые до сего вечера были направлены на Настасью Павловну, очень даже входят. Но произнесть это сейчас, когда выяснилось, что Оболенская давно несвободна, означало пасть еще глубже в ту пропасть, в которую Шульц и без того падал последние несколько дней. Что ж… Настасья Павловна давала ему возможность завершить все на той ноте, после которой он сможет остаться воспитанным человеком. Отчего же лейб-квор не желал за эту возможность ухватиться? Иначе как еще объяснить то, что он до сей поры не выпустил Оболенскую из своих объятий?