— Настенька, это очень важная операция, — ворвался в ход размышлений Оболенской голос Фучика, звучащий мягко и терпеливо — так говорят, бывает, с капризным ребенком. — Я думал, что могу на тебя рассчитывать.
— Вы могли бы прежде спросить меня, дядюшка, — холодно ответила Настасья Павловна, переводя на него взгляд и только теперь понимая, что их разговор с Петром Ивановичем свернул на тему, для чужих ушей непредназначенную. Бросив быстрый взгляд на штабс-капитана, Оболенская обнаружила, что тот занят тем, что разглядывает книги на полках, занимавших полностью одну стену в дядюшкином кабинете и выглядит при этом как человек, старательно делающий вид, что не прислушивается к тому, что его не касалось. Хотя, по мнению Настасьи Павловны, деликатнее всего со стороны Леславского было бы покинуть кабинет вовсе, оставив их с дядюшкой наедине, но делать этого тот явно не собирался. Снова обратив взор на Аниса Виссарионовича, Настасья обнаружила, что тот отчего-то все еще выглядит очень довольным безо всяких к тому причин. Объяснение этому она видела только одно — дядюшке ее присутствие на дирижабле, похоже, было необходимо не столько для дела, сколько с целью сводничества. И пусть делал он это из лучших, наверное, побуждений, ничего, кроме раздражения Оболенская сейчас не испытывала. И именно оно, должно быть, да желание доказать себе, что сумеет выстоять перед близостью Шульца и довести то, что ей было поручено, до конца, а заодно и проверить, настолько ли безразличен и благороден Петр Иванович, как то выглядит, заставило Настасью Павловну сказать:
— Хорошо, дядюшка, я поеду.
Накане отправления, занятый исключительно сборами, Шульц решительно запретил себе думать об Оболенской. Ежели уж она не дала о себе ни единой весточки, то ожидать можно было лишь двух вещей. Либо Настасья Павловна все же решила пренебречь его просьбой и сбежала — а иначе он не мог обозвать этот вопиющий скорый отъезд — в Петербург. Либо же, пообдумав хорошенько на досуге за вышиванием о плане Фучика, упавшего им словно снег на голову, решила-таки согласиться.
На этом его мысли приняли деловой оборот, в котором не было места измышлениям о том, что сказала ему днем Оболенская.
Ту ночь он провел спокойно и без сновидений, что как нельзя лучше отразилось на настроении Шульца. Прибывши в Николаевский порт, где уже был пришвартован огромный, высотой в несколько этажей, «Александр Благословенный», Петр Иванович невольно залюбовался теми линиями и абрисами, что являл его взору дирижабль. Все в нем дышало помпезностью и изяществом. Стропы и шпангоуты, киль и трехпалубная гондола — венец инженерной мысли.