— Добрый день, милая. Какое счастье, что ты мне на пути попалась. Хочу спросить тебя.
— Добрый день и тебе, — ответила женщина, глядя ему в ноги.
Лошадка остановилась и, отмахиваясь мордой и хвостом от слепней, стала щипать траву.
— Скажи-ка… это дорога на Думаковац ведет? Если ты слышала про такой?
— Вела, — сказала женщина, — дай бог тебе здоровья, раз ты об этом спрашиваешь.
— Как это: вела?
— Сейчас не ведет. Нет больше Думаковаца. Был да сплыл. Как поезд. Ушел, и нет его. На веки вечные.
— Не пойму я… как это? — заикаясь, спросил учитель.
— А так. Как ты слышал. Нет больше Думаковаца, и следа не осталось. Вон, видишь! Унесло его время, поглотила земля. Ничего не поделаешь. Покойника не воскресишь!
Учителя прошибла испарина. Уж не сон ли это? Где-то он стоит с какой-то странной женщиной, беззвучно рассказывающей ему какие-то непонятные вещи. Этого не было, но, кажется, будет. Безумие какое-то.
Женщина отогнала конягу и села. Подобрала под себя ноги.
— Так вот, послушай, раз спрашиваешь. Было это село на зависть. Далеко его знали. Наполовину нашей веры,наполовину мусульманское. Не бог весть какое богатое, но жили ничего себе. Потом на беду война началась. Взбаламутился народ. Люди видные в тень ушли. Вперед вылезли баламуты и скандалисты. Отыгрываться начали. Зло вымещать. Бучу поднимать. Да поначалу попусту. Люди их старались избегать. Из мусульман ходжа, по имени Дурмиша, больше всех из кожи вон лез. Недомерок вот этакий, как говорится, от горшка два вершка. Хлипкий, из ума выжил, можно сказать. А до смерти любил толстых баб. Три жены у него было. И все ему мало. Совсем из ума выжил. Четвертую привел, толще первых двух. И тут положил он глаз на одну нашу деваху, богатыршу прямо. Дивчину спрятали. Поначалу как-то еще этого ходжу обуздывали. Умные люди друг друга покрывали. Но тут из наших как на грех вылез Рабрен, сын того Рабрена, что пчел разводил. Гад паршивый, паразит. Наши, и в первую очередь его отец, одергивали его, а он знай глотку дерет, надрывается. Началась тут заваруха. Неизвестно, кто первый руку поднял. Кровь пролилась. Ходжа усташей привел, Рабрен — четников, сербов каких-то, рачичевцев [2]. Вспыхнули дома. С обеих сторон села. Вопли, головешки. Мусульмане кинулись сараевской дорогой. Усташи оцепили село, и начался погром. Проживи я еще сто лет,— не забуду той ночи! Так и перебили друг друга.
Тишина.
Только заржала коняга.
Злое, хмурое лето гудит в высоте, прожигает камень насквозь.
Тягостно.
— И что же, никто не вернулся сюда… после освобождения?