— Михель. Хватит паясничать, в конце концов. Мы же договорились, что тет-а-тет мы говорим совершенно свободно…
Вы мне нужны! Я хочу обсудить с Вами содержание документов, что были переданы мне через Вас моим августейшим кузеном, и с которыми я, наконец, вполне ознакомился.
— Простите, Экселенц. Но разве мне положено…
— Ну, хватит уже. Мой дорогой Пауль, Ваш дружок и собутыльник, достаточно много порассказал мне о Ваших талантах и кругозоре в вопросах, меньше всего относящихся к сфере деятельности эскулапа. Да, и в самом деле, не думаете же Вы, что у меня тут совершенно некому всадить шприц в императорскую ягодицу!?
— Значит, все-таки, с Вашей стороны это была ловушка, Экселенц? Возможно, что и ухо у Вас во второй раз не разболелось вовсе, да?
— Нет. Ухо на самом деле здорово болело.
— Слава Богу, как ни отвратительно говорить такое о болезни. Поскольку применение этого препарата до сих пор дело рискованное, о чем Вы прекрасно знаете и…
— Знаю. Да и не собирался я никого «ловить». Что за нелепица такая! Просто Гинце давно уже информировал меня о том, что по его скромному мнению, многое в повестке дня совещаний по флотским делам у царя, появилось явно не без Вашего персонального участия. Ни за не поверю, что Вы не поняли, что наш Пауль человек наблюдательный и рассудительный, — С этими словами Вильгельм подошел к своему бюро, открыл один из ящичков, и, достав оттуда пару листков бумаги, неторопливо, что говорится «с чувством, с толком, с расстановкой» зачитал следующее:
— «Зная адмиралов Дубасова, Верховского, Авелана, Абазу, Скрыдлова, Бирилева и Ломена, я готов дать свою голову на отсечение, что и десяти процентов всех этих идей и предложений от них исходить не могло. У Макарова, Рожественского, Чухнина, Ратника, Кроткова, Пилкина или Великого князя Александра Михайловича — свои стереотипы. Так что, как минимум три краеугольных вопроса, а это: отказ от достройки заложенных броненосцев, новые снаряды и их начинка, а также будущая линейка 52-калиберных орудий, аврально начатая разработкой у Бринка, не могли быть ими поставлены. Да и удивление, если не сказать шок, у некоторых из них от всего этого, были весьма красноречивыми, как и реакция генерал-адмирала. Несчастный Великий князь несколько раз явно находился на грани истерики и апоплексического удара, — столь решительно, если не демонстративно, Император помыкал его мнением при принятии важнейших решений.
Сам же русский Государь в подобных вопросах ранее всегда выступал скорее как заинтересованный любитель, но никак не как деятельный генератор профессиональных идей. Сейчас — совсем иное дело. И еще два объективных момента: все эти неожиданности посыпались, словно из рога изобилия, с момента появления Банщикова в Зимнем дворце. Кроме того, в наших личных беседах Михаил Лаврентьевич выказывал абсолютное понимание всего, что потребовано царем. Именно глубокое понимание и единомыслие, а не покорное согласие исполнителя…»