— Нет! — выдохнула Оля.
Боже, пусть он остановится. Она уже горит вся.
— Даже когда я касался тебя везде и при этом был в тебе? — хрипло спросил Воронцов. — Ты ни разу не вспоминала ту ночь?
Оля мотнула головой. Во рту окончательно пересохло. Воронцов впился пальцами в ее бедра, вынуждая немного откинуться назад.
— Знаешь что, Оля, — пробормотал он. — Я думаю, ты врешь.
— Нет, это все… странно. Плохо.
— Разве тебе было плохо? — слова обжигали, как капли раскаленного металла.
— Нет.
— Разве тебе не хочется повторить?
— На трезвую голову? Нет!
— Чего ты боишься?
— Боли.
— Разве в тот раз тебе было больно?
Оля нервно хмыкнула.
— Я, знаешь ли, была не в себе, а в обычной жизни у меня высокий болевой порог и…
— Ш-ш-ш, — Воронцов приставил палец к ее губам. — Хватит, я понял. Но я ведь трезвый сейчас, а хочу ровно того же, что было той ночью, и алкоголь тут совершенно не причем. И ты этого хочешь. Вот почему ты на кухне в тот раз была другой… Ты мне доверяешь?
Ответила она, не раздумывая:
— Да.
— Веришь, что если будет больно, я тут же остановлюсь?
— Да.
— Хочешь повторить?
— О боже, да, — выдохнула она ему в губы.
В этот раз все было иначе. Без спешки, сорванной одежды, царапин и синяков на теле. Он медленно раздевал ее, пока набиралась ванна, а после потянул за собой в воду.
Оля плавилась в его руках, превращаясь в податливый воск. Хотелось все сразу, везде и много, но Воронцов только нагнетал, и казалось, все время мира принадлежит ему одному.
В ванне он продолжил целовать каждый сантиметр ее тела, при этом руки тоже не знали покоя. Кожа стала чувствительной, кровь превратилась в жидкое пламя. Все было иначе, и каждое движение губ и рук ощущались куда острее, чем под воздействием притупляющего ощущения алкоголя.
И все же Воронцов мог набрать полную ванну кипятка или холодной воды, Оля все равно не почувствовала бы разницу. Ее тело было настроено только на него одного, и только он имел значение.
На его шее завтра живого места не останется, поэтому вскоре ее зубы впились в его предплечье. Оля пыталась кусать тыльную сторону собственной ладони, но Воронцов отвел ее руки в сторону.
— Хочу слышать, как ты кричишь.
Кричать и слышать собственные крики, которые звенят и отскакивают от кафеля, то еще испытание. Голову никак не получилось отключить, как и целиком расслабиться. Стыдливость, желание спрятать глаза все еще были сильны, как и раньше.
Воронцов удивительным образом улавливал перемену в ее настроении. Когда она снова напрягалась, стал гладить по спине, продолжая целовать до самого настоящего головокружения.