— Коста!..
Бородатый мужчина бросил на землю лопату и, раскинув руки, кинулся к Коста.
— Мурат, брат мой! Жив? А Борис? — Коста с испугом взглянул на брошенную лопату.
Но Мурат не мог произнести ни слова. Он словно прирос к Коста, все крепче сжимая его в объятиях. Слезы радости катились по его лицу.
«Борис? — удивился Синеоков. — Да я ж его хорошо знаю! То сахар ему приносил, то лекарство…»
— Жив еще наш Борис, дышит… — еле проговорил Мурат, и Коста слабо улыбнулся. Казалось, непомерная тяжесть свалилась с его души.
Борис лежал на нарах посреди огромного барака. Впрочем, даже бараком нельзя было назвать этот длинный дощатый сарай. Скорее — хлев. И воздух, как в хлеву, тяжелый, затхлый.
Сюда, на этот остров, в эти бараки, как скотину, сгоняли со всего Кавказа непокорных людей. Кабардинцы и осетины, чеченцы и ингуши, черкесы и жители многоязычного Дагестана, степные кочевники — ногайцы. За правдивое слово, за нежелание покориться грубому произволу начальников людей обрекали на голодную смерть и на безделье.
Коста вглядывался в костлявое, обтянутое сухой кожей лицо Бориса, в закрытые, ввалившиеся глаза, и перед его взором всплывали одна за другой картины родного аула. Серые сакли, прилепившиеся так высоко, что, кажется, с крыш до неба рукой достать можно; студеные звенящие реки, головокружительные тропинки, облака, мирно плывущие над мохнатыми, зелеными вершинами гор. И среди всего этого — здоровый мальчик, резвый, озорной, всегда готовый прийти на помощь товарищу. Потом мальчик превратился в юношу, красивого и могучего, как нартские богатыри. Он мог легко вскинуть на плечо пятипудовый мешок с кукурузой и, не отдыхая, пронести его по крутым переулкам родного Нара от реки до вершины горы… Так неужели это он, Борис? Тот, кто однажды на глазах Коста впрягся вместо двух быков в арбу и перевез ее через реку, потому что испуганные быки заупрямились и ни за что не хотели входить в быструю пенящуюся воду. Неужели это он даже пальцами шевелит с трудом, и веки не слушаются его?
Коста опустился на краешек нары, взял в ладони иссохшую, пожелтевшую, со вздувшимися жилами, руку Бориса. Но тот и не пошевелился, словно не почувствовал прикосновения. Только ресницы чуть дрогнули. Коста огляделся. Десятки глаз — страдающих, укоризненных, умоляющих — смотрели на него отовсюду.
— О, Коста, — раздался позади него негромкий голос. — Напиши о нас песню. И пусть волны и ветер понесут ее по земле и люди узнают о наших муках. Месяцами нас кормят отбросами, не разрешают выходить из казармы, — разве что за тем, чтобы схоронить умерших товарищей. Сложи, Коста, песню про наши страдания…