Культура и империализм (Саид) - страница 195
Даже если и так, можно ли сказать об империализме, что он был настолько глубоко укоренен в Европе XIX века, что стал неотличим от культуры в целом? Каково значение слова «империалист», когда мы используем его и применительно к шовинистическим работам Киплинга, и к его исключительно тонким литературным произведениям, или же в отношении его современников Теннисона и Рёскина? Верно ли, что всякий культурный артефакт теоретически нагружен?
Напрашиваются два ответа. Нет, должны сказать мы, такие понятия, как «империализм», имеют генерализованный характер, размывающий важную гетерогенность культуры западной метрополии. Следует отличать один род культурной работы от другого, коль скоро дело касается империализма. Так что мы можем сказать, например, что, несмотря на весь
* Fanon Frantz. The Wretched of the Earth, trans. Constance Farrington. 1961; rprt. New York: Grove, 1968. P. 77. Обоснование этого заявления и о роли легитимизации и «объективного» дискурса при империализме см.: Jara Fabiola and Magana Edmundo. Rules of Imperialist Method // Dialectical Anthropology. September 1982. Vol. 7, N 2. P. 115—136.
свой нелиберализм, Джон Стюарт Милль в отношении Индии был более глубок и тонок в понимании империи, чем даже Карлейль или Рёскин (поведение Милля в случае Эйра было принципиальным и ретроспективно вызывает даже восхищение). То же самое верно относительно Конрада и Киплинга как художников в сравнении с Бьюкеном или Хаггардом. Однако то возражение, что культура не должна рассматриваться как часть империализма, может служить тактическим ходом, чтобы помешать серьезному объединению этой пары. Внимательно исследуя культуру и империализм, мы можем разглядеть в этом соотношении разнообразные формы, и мы увидим, что можно провести плодотворные связи, которые обогащают и обостряют понимание главных культурных текстов. Парадоксальный момент, конечно же, состоит в том, что европейская культура отнюдь не стала менее сложной, богатой или интересной оттого, что поддержала большинство аспектов имперского опыта.
Возьмем Конрада и Флобера, писателей, которые творили во второй половине XIX века: первый из них открыто интересовался империализмом, а второй был связан с ним имплицитно. Несмотря на различия между ними, оба писателя в равной степени выделяют персонажей, чья способность выделять себя и формировать свое окружение в созданных ими структурах принимает ту же форму, что и у колонизатора в центре управляемой им империи. Аксель Хейст в «Победе» и св. Антоний в «Искушении» — обе работы позднего периода — действие перенесено в уединенное место, где они, подобно стражам магической целостности, вбирают в себя враждебный мир, очищенный от досадного сопротивления их контролю над собой. Подобные бегства и уходы в уединение имеют давнюю историю в творчестве Конрада: Альмайер, Куртц на Внутренней станции, Джим в Патюзане и наиболее памятно — Чарльз Гульд в Сулако. У Флобера они все чаще встречаются после «Мадам Бовари». Но в отличие от Робинзона Крузо с его островом эти современные версии пытающегося осуществить самоиску-пление империалиста по иронии судьбы обречены наталкиваться на распри и помехи, поскольку то, что они изгоняли со своих островных миров, возвращается туда вновь. Завуалированное влияние имперского контроля в образах уединенного деспотизма у Флобера поразительно, особенно в сопоставлении с откровенными репрезентациями у Конрада.