Он был не слишком похож на человека, но на Марка Антония — вполне.
Я спросил маму:
— Ему холодно?
— Да, — сказала мама. — Ему нужно очень много тепла.
Она тоже была озадачена моим поступком, но — в хорошем смысле.
Потом пришло время посмотреть на Фадию.
Она была такая маленькая, а крови в ней было так много. И я видел распущенные, длинные-длинные, ее прекрасные волосы. А лицо — безмятежное, словно она спит. И никакой боли.
Я надеялся, что хотя бы в последний момент, и правда — никакой боли. Рядом с Фадией горела лампа, которая больше не нужна была ей для того, чтобы уснуть. Я ее потушил.
Что касается моего сына, мы с мамой укутали его в тридцать три одеяла, и колыбель поставили ближе к очагу.
Дальше все вспоминается с трудом. Приехали родители Фадии, ее мать плакала и кидалась на пол, и проклинала меня, хотя после извинялась, она ведь не думала, что я что-то сделал не так, моя вина осталась между мной и Фадией.
Отец Фадии вел себя достойно и неожиданно. Он обнял меня и выразил надежду, что Фадия была счастлива, и что его внук будет жить, если уж я был к нему так милосерден.
— Юнона оценит твою любовь к Фадии, — сказал он. — И даст вашему мальчику шанс.
Да и я, признаться честно, подумал об этом. Спеленутый, в колыбели, он выглядел куда менее печально — почти обычный ребенок: маленький носик, милый разинутый рот и все дела.
Но он почти не плакал.
— Ты все время плакал, — говорила мама. — Хотел внимания.
А мой сын, в основном, спал в тепле, слишком слабый даже, чтобы питаться от кормилицы самостоятельно.
Моя мама переселилась к нам, чтобы ухаживать за ним, как и мать Фадии. Они даже неплохо ладили, как семья, хотя мой сын и оставался единственной ниточкой, которая их связывала.
А потом был большой погребальный костер. Я смотрел на Фадию, спеленутую саваном так же тесно, как младенец, и думал о конце и начале жизни в непривычно глубоких для меня выражениях. Она очень быстро исчезла в огне. Быстрее, чем это бывает обычно. Как будто она и существовала не вполне.
Мой сын умер через неделю. Три дня я был с ним, четыре дня не мог выдержать напряжения и, пьяный, грязный, возвращался только к рассвету. Но тогда я сразу шел к нему, и он держал меня за палец. Я даже и не думал, что такие крошки умеют вот так.
Тогда мы много разговаривали.
Я говорил:
— Моя совесть перед твоей мамой не чиста. Если ты отправишься туда же, куда и она, то передай ей, как я люблю ее и волнуюсь, что с ней, и как она там. Так удивительно, когда умирает кто-то, кто так боялся смерти. Как будто страх должен все это отвратить. А ты еще ничего не боишься. Ты очень смелый. Вообще-то, знаешь, я хороший отец. Многие дети вроде тебя отправляются на свалку, потому что отцы не желают их признавать. То есть, я себя не хвалю, но сам понимаешь. Я был бы тебе неплохим папой. А твоя мама, да, она очень хорошая женщина. Добрая. Милая. Очень красивая. Мы с ней были полные противоположности, а ты, кто знает, какой ты.