И теперь уже совершенно точно нельзя было сказать, что ее так волновало.
Был солнечный день, я смотрел на переливающиеся, глянцево-красные бока плеера и думал, что теперь никогда не найду вот этой правды. Единственный человек, знавший, что за музыка играла в этих наушниках, ушел. Вместе с ним ушла и эта маленькая, никому, в общем-то, неинтересная тайна.
Люди ломают голову над тем, что оставили после себя Кориолан или Сципион Африканский, или хотя бы недавний наш поэт Катулл, мало проживший и умерший загадочно.
И маленькая Фадия с ее маленьким плеером в подметки не годится главным загадкам истории и искусства. Но меня занимало, что же там было записано. Я даже относил плеер в ремонт, но мне сказали, что починке он не подлежит. Я спрашивал у отца Фадии, ездил в Остию только с этой целью. Но он не знал.
Никто не знал.
Я вспоминал ее лицо, загадочную улыбку бледных губ и думал, что она могла означать. Как все, так и ничего. У меня не было никаких ответов. Теперь я думаю, что мне стоило попытаться лучше ее понять. Она была очень мудрая девочка, знавшая, если не как умирать (этого не знает никто), то как это — знать, что ты скоро умрешь.
Теперь я тоже не могу спать без света, мне всегда слишком темно. И я узнаю ее лучше, мою Фадию, так давно погибшую, что я думал, будто бы о ней забыл.
Теперь у меня есть по крайней мере один ответ, Луций. Темнота душит. Будто бы залезает в рот и в ноздри, и делается трудно дышать.
Я не думаю, что я боюсь смерти так же, как Фадия, и я уж точно не так же хрупок — но темнота реальна. Впрочем, я, наверное, ужасно тебе надоел. Милый друг, ты уже давно увяз в этой вязкой ночи, и не коготком, но всей птичкой. Так чего же я хочу от тебя? Разве утешения или прощения? Тем более, что когда-то я уже все тебе говорил, и в этих же подробностях, и в тот момент мне будто бы стало легче.
А сейчас заглядываю в прошлое, и все такое же: вина и печаль.
Но ведь чему-то меня вся эта история научила? Наверное, я стал бояться того, что может меня оставить. Разве, думал я, не приносит этот великолепный Марк Антоний несчастье и смерть по ему самому неведомой причине? Он приносил: вокруг него это случалось постоянно.
Но никогда не забуду рассветные пьяные часы, маленького, преступно крошечного, нашего с ней ребенка, хватающего меня за палец только потому, что он — теплый. Свет через окно лился такой белый-белый, и я думал о ней, о Фадии, о ее присутствии, может быть, ощущал его.
Или, может быть, присутствие еще кого-то, кто знал ее куда лучше меня.
Да что я тебе рассказываю, как я жил, любил и терял, ты знаешь сам.