А как все сложилось бы, будь Береника жива? Не меньше ли жило бы злости и недоверия в ее сестре? Этого уже никто знать не может и, наверное, этого не надо знать.
Что касается меня, я смотрел на эту голову с ужасом и печалью, хотя каких только отрезанных голов я уже не навидался.
Вчера я целовал эту голову, а сегодня она на подносе. История, собственно, об этом.
Любая история всегда об этом.
Ну вот, сейчас, милый друг, я опять начну думать об смерти, и тебе будет больно, а я этого не хочу. Я напишу тебе еще, когда сердце будет способно это выдержать.
Будь здоров и пошли мне знак, если только я причиняю тебе боль.
Я обещаю, я не буду дурным.
Этот ужасный Марк Антоний, он же, твой брат.
Брату своему, Луцию, уставший выдумывать новые окончания, уставший от жизни, уставший от всего вообще, Марк Антоний.
Сегодня и вчера я не спал совсем, просто перестал уметь это, удивительно, ведь раньше я любил сладко вздремнуть, и леность моя не знала себе равных. Теперь вдруг бушует дикая энергия, как бывает обычно перед боем, но не перед хорошим.
Почему на юге темнеет рано? Я не знаю, а ты? Ты, милый друг, теперь-то уж наверняка все знаешь.
В последний раз, когда мне удалось заснуть, приснился Клодий. Думаю оттого, что я тебе так много о нем написал. Клодий стоял со своим оранжевым громкоговорителем в руке, и я слышал его шумное дыхание, звук шел, во много раз увеличенный. И, хотя на теле Клодия не было никаких ран, звук этот не оставлял сомнения в том, что легкое у него пробито.
И на мегафоне — пятнышки крови, как причудливая глазурь для украшения, звук его голоса разносил их далеко.
— Все люди, — кричал он. — Братья, сука, бля! Нет тех, кого мы не примем в наш круговорот жизни и смерти! Ни одна сука не имеет морального права говорить нам, что мы не едины, что не равны, что нет великой цели, которая объединит раба с хозяином, а бедняка с богачом. Она существует, эта цель, и будет, блядь, существовать всегда, сколь бы упорно ее ни пытались скрыть. Эта цель — справедливость, забота о бедных и о богатых, и о тех, кто не может позаботиться о себе сам. Люди есть люди. Мы ведем себя одинаково уже много веков, одинаково любим, страдаем и ненавидим. И в этом главном никогда друг от друг не отличались. Я все сказал, нахуй.
Я все сказал.
Я стоял к нему близко, и, глянув на свои руки, увидел, что они в какой-то красной сыпи. Затем я понял, что это капли крови Клодия, они распространяются так далеко от того, что Клодий кричит, и от этого же звук становится совсем уже невыносимым.