— А если бы ты был плохим в постели, — сказала она невнятно. — Я бы выдала тебя папочке.
— Правда? — спросил я, задыхаясь от любви, и, когда она все-таки застонала, зажал ей рот. — Нет уж, ты расскажи папе! Скажи, что было здорово!
Я смеялся и двигался в ней, и тянул ее густые, волнистые, мягкие волосы.
Потом мы все равно долго лежали прямо на полу, раскинув руки, мы были не в силах еще расстаться. Она все смеялась, зажимая себе рот.
— Ну ты чего? — спрашивал я. — Чего?
Она махала рукой, мол, прекрати меня смешить.
— Да что такое?
— Не знаю, — сказала она. — Просто не могу перестать!
Как же красиво смеялась Статилия.
— Я в такой странной ситуации, — говорила она. — Просто кошмар!
И тут же она поцеловала меня в щеку.
— Ты придешь еще?
— А то? Если не будешь смеяться.
— А если буду? — спросила она, вскинув тонкие брови.
— То я буду кусаться, — сказал я. Она заверещала, и я зажал ей рот снова, и это ужасно меня возбудило, но она принялась меня толкать.
— Нет, нет, нет, Марк! Нет! Иди, иди, скоро утро, ты должен идти! Уходи, Марк, я тебя прошу!
Я не хотел, и все-таки она сумела меня выгнать. Мы снова привязали веревку к колонне, и я спустился вниз, в их сад. Он был такой запутанный и большой, что я, пытаясь выбраться, потерялся, не сумел разобраться в хитросплетении дорожек. Услышав голоса за очередным поворотом, я замер. И, думаю, я немедленно продолжил бы красться в сторону свободы, если бы не услышал голос Публия.
Он говорил:
— Галлам, может быть, и нельзя доверять, но их можно использовать. Главное пообещать им больше, чем они получат, если предадут нас. У них есть одно неоспоримое преимущество: они плевать хотели на политику. Их заботит только вино.
— Как и твоего старшего сынка, — сказал кто-то. Я возмутился, разумеется. Публий продолжал, не обращая внимания на своего язвительного товарища, которому я с радостью начистил бы рыло, но за меня это сделала сама судьба.
Публий сказал:
— Необходимо в первую очередь дестабилизировать положение. Кто как не галлы годятся для этого лучше всего?
Его слушатели согласились. Я стоял, едва дыша. Теперь их разговор с матерью обрел для меня смысл, и я понял его истинное значение. Еще я понял, что Публий говорит о Катилине, который сбежал из города, и которого объявили не так давно врагом народа.
Услышанное меня поразило. Я уже и думать забыл о том разговоре матери и отца, тем более что для меня он был сугубо семейным: отчим, мать и дядька. Враг народа Катилина совсем сюда не вписывался.
А теперь, в закутке сада Луция Статилия, обсуждался переворот.