Я стоял, не дыша, будто превратился в статую, руки и ноги окаменели, мысли не желали повиноваться. Мой отчим говорил и много чего еще: о поджоге Рима, к примеру, и об убийстве консула Цицерона — тоже.
О Юпитер, думал я, куда ты ввязался, Публий, что вообще происходит?
Публий же, с присущим ему дружелюбным спокойствием, говорил все о том же — как устроить в Риме необходимый хаос. Он говорил о гражданской войне.
Теперь ты понимаешь, мама все время боялась гражданской войны, но едва, в числе прочих, конечно, не устроила ее.
Я был удивлен и напуган. Публий всегда казался мне очень разумным человеком. Когда я понял, что ничего нового не услышу, я принялся осторожненько отступать. Зная, какая будет цена у хрустнувшей ветки, я двигался очень осмотрительно.
Дома я не спал, ходил по атрию, и то и дело звал рабов, чтобы они проверили, не идет ли Публий.
Когда он явился, я устремился к нему так яростно, что едва не свалился в имплювий, полный дождевой воды.
— Марк? — спросил Публий так же невозмутимо, как и всегда, улыбнулся мне, не показывая зубов. — Ты еще не спишь или уже не спишь? Думаю, что еще, я прав?
— А ты где шляешься? Не надо мне врать, что ты вышел прогуляться!
Я был уже намного выше и сильнее его, Публий, не очень-то крупный сам по себе, казался почти подростком по сравнению со мной. Когда я схватил его за плечи, он уставился на мой подбородок.
— Какой теплый прием, надо же.
Я наклонился к нему и заглянул Публию в глаза.
— Я считаю, ты совершаешь большую глупость. Но я все обдумал. Мой долг, как твоего сына, помочь тебе во всем. И я с радостью исполню его.
Я поцеловал Публия в щеку и сказал:
— Можешь рассчитывать на мою верность, отец.
Публий вскинул бровь. Надо признать, на его лице ни единая мышца не дрогнула. Иногда я думаю, с таким ли выражением, чуть насмешливым, спокойным и доброжелательным, принял он известие о том, что скоро умрет?
Вероятно, я не узнаю (если только мы не встретимся там, за смертной чертой), однако полагаю, что дело обстояло именно так.
Так вот, в тяжелой предрассветной темени, мы смотрели друг на друга, и Публий оставался человеком, который знает что делает. Вернее, казался таковым.
Я сказал:
— Буду делать то, что ты прикажешь. Ты был ко мне очень добр. Даже, в определенные моменты, неоправданно добр.
Публий засмеялся.
— И избаловал тебя.
— И избаловал меня. Но я не хочу, чтобы ты…
Я не мог этого произнести, язык будто отнялся. Все-таки материнские страхи сидят в нас глубоко. Мне потребовалась смерть Публия, чтобы вытравить из меня этот священный ужас перед гражданской войной.