Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага...
Он был поражён, что среди ужасов войны, с болью, с кровью, со страданиями и лишениями, душа поэта каким-то чудом оставалась светлой и чистой, продолжающей любить и, значит, побеждать! От сознания этого на душе легчало, армейские тяготы стали восприниматься не иначе как работой, которую, словно в поле или на покосе, надо только на совесть делать. Но тотчас встал вопрос: “Почему именно из огромного количества событий прошлого вспомнились именно эти замечательные стихи? Уж не оттого ли, что я в душе всё-таки на самом деле от матушки-природы поэт?.. А может, потому, что рядом со мной сидит женщина, чью хрупкую ладошку, как озябшего воробушка, я нежно держу в своей руке, которую, несмотря на разделявшие нас три тысячи километров, я всё-таки по воле свыше встретил. Хотя немного жаль, что моя сегодняшняя жизнь очень сильно напоминает самую настоящую боевую обстановку, только вокруг пока ещё, слава Богу, снаряды не рвутся, да пули над головой не свистят?..”
Нахлынувшие, как морская волна, совсем непростые, даже в конце тягостные, тревожные размышления прервал бодрый голос водителя:
— Ну, вот и приехали!
— Да? И точно! — немного удивлённо сказал Анатолий Петрович, ясно увидев справа от своей дверцы знакомое трехэтажное здание, главным фасадом выходившее на площадь имени Орджоникидзе. К положенной по счётчику сумме добавил чаевых и, быстро рассчитавшись с водителем за поездку, отпустил такси.
Главная сельскохозяйственная контора республики делила это многоэтажное строение с комитетом государственной безопасности, построенным ещё до войны на железобетонных сваях, вбитых не менее чем на десять метров в вечную мерзлоту и возвышающихся над землёй на три метра. Таким образом, получалось, что оно было как бы подвешено в воздухе, и это позволяло теплу, идущему зимой и летом от здания, не влиять на оттаивание грунта больше допустимой нормы и, значит, не “гулять” сваям, вызывая опасные разрушения бетонного пояса фундамента и кирпичных, оштукатуренных стен.
Приёмная была небольшой, продолговатой, вмещающей лишь несколько стульев, ровно выстроившихся вдоль стены справа от входа. Напротив них чинно стоял рабочий стол и два массивных шкафа со стеклянными дверцами, плотно заставленных пухлыми пронумерованными папками с деловыми бумагами. Единственное большое окно с тремя рамами, всё ещё по-зимнему утепленное, выходило в сильно затенённый небольшой внутренний квадратный двор, поэтому, если бы не горящая ярко люстра, свисающая с побелённого потолка, то в помещении даже в самый разгар солнечного дня было бы сумрачно. Паркет, постеленный в “елочку”, со временем не только сильно истёрся, но и рассохся так, что по-старчески ворчливо скрипел под ногами...