В этот день то ли потому, что он был рабочий, то ли по причине переезда многих селян в город улица казалась пустынной. Лишь одинокие бабушки, несмотря на августовское тепло, укутавшись в тёплые, ими же связанные шерстяные платки, одиноко сидели возле своих изб на скамейках и, проводя двоих незнакомых молодых людей пытливым взглядом, мысленно вопрошали: “Кто такие? Что они забыли здесь, в селе, начавшем, увы, увы, понемногу забывать самого себя?..”
Мария интуитивно понимала, что творится на душе мужа, после многих лет, наконец, по случаю оказавшегося у истоков, можно сказать, и своей жизни, потому шла молча, лишь плотней прижавшись к родному плечу. А Анатолию Петровичу в это время почему-то вдруг из всех своих четырёх дядей по отцовской линии вспомнился самый старший — Андрей, который, как он знал пусть по нечастым, но ярким рассказам отца, был краснощёк, статен, высок, широкоплеч, при этом очень подвижен, с чёрными, как смоль, волнистыми густыми волосами, зачёсанными назад, с цыганскими, горящими, словно костровый уголь на солнечном, свежем ветру, большими, синими-синими, как весенние бездонные небеса, глазами, с грудным басистым голосом. Не мужик, а огонь! Даже в самые лютые крещенские морозы он прогуливался по единственной улице села в полушубке нараспашку, без шапки и рукавиц.
От него исходила такая молодецкая сила и удаль, что не каждый из местных задир осмеливался даже повысить на него голос. В Масленицу, настоящий, уходящий в глубину многотысячных лет, самый русский зимний праздник, дядя Андрей в обязательном порядке из отцовской конюшни выбирал самых нахрапистых, быстрых на ноги трёх лошадей разной масти, впрягал в сани-розвальни с задней стойкой, украшал их разноцветными лентами, еловым тёмно-зелёным лапником, на днище под ноги бросал охапку душистого сена, рассаживал поудобней молодых — кровь с молоком! — краснощёких девок и под неугомонный, заливистый лай уличных собак, словно серебром переливающийся перезвон медных колокольчиков, подвешенных к самой цветасто раскрашенной лентами дуге, с силой упершись ногами в настил и слегка отпустив вожжи, давал такую волю лошадям, что они, хрипя и выдыхая с шумом из лёгких воздух, который на сорокаградусном морозе мгновенно превращался в клубящийся пар, неслись во весь дух, на крутых поворотах раскатывая и ударяя сани о сугробы с такой силой, что молодухи от страха вывалиться в снег визжали, как оглашенные, но счастливы были безмерно!
Густой, белёсый пар от казавшихся дымящимися спин разгорячённых лошадей, несущихся галопом, стлался белёсым шлейфом далеко за санями и, подхваченный ветерком, восходил в поднебесье, где медленно, словно нехотя, таял... От залихватской скорости длинные, густые волосы дяди Андрея, как и конские гривы, развевались на ветру, глаза полыхали солнечным, ядрёным, как крепкий мороз, задором, только что огонь и пламя с силой не вылетали из вздувающихся ноздрей!