Но его жизнелюбивое, большое сердце двадцатилетнего парня пленила не молодуха-красавица, а сорокалетняя вдова, причём с ребёнком. И как его родные ни увещевали отступиться от неё, он взял да и женился на своей зазнобе. И так уж любил да миловал, так желал её, что односельчане только диву давались: бывало суровой зимой в домовой ограде огромные берёзовые чурки час-другой удар за ударом колуна раскалывает на поленья, да вдруг бросит хозяйское дело, как ошпаренный, ворвётся с мороза в избу, подхватит своими здоровенными ручищами, точно птичью пушинку, жену-любовницу да и снесёт на кровать...
Насколько удастся, пригасит разбушевавшуюся страсть, как огонь обложной дождь, да по новой на улицу, с чурками играючи расправляться. Так и работал с перерывами на любовь до позднего вечера! Ох, и завидного же здоровья был человек!
Только недолго пришлось ему пожить счастливо. Вскоре в жизнь каждого советского человека, как ураганный вихрь, сметая всё на своём кровавом пути, ворвалась проклятая война. Одним из первых в селе, уже осенью сорок первого года дядя Андрей был призван в действующую армию и в составе сибирского полка брошен на защиту родной столицы. Но в первом же жестоком бою вражеский снаряд попал ему прямо в грудь и разорвал всё тело на такие мелкие кусочки и разбросал их по всему полю, что собрать их воедино не представлялось никакой возможности. Весной, после зимнего наступления Красной армии, в котором немецкие захватчики были отброшены на сотни километров от Москвы, колхозники при весенней вспашке завалили останки дяди Андрея землёй. Таким образом, его могилой, можно сказать, стало всё большое, усыпанное неисчислимыми осколками снарядов и мин колхозное поле. Не потому ли однажды Анатолий Петрович, словно слыша с небес голос души родного дяди, в одночасье написал, как сам считал, одно из своих лучших стихотворений:
В небе чёрном гроза прогремит,
тело дрогнет, душа отлетит,
но пойдут и пойдут ковыли
светлой вестью до края земли.
Ты могилы, моей не найдёшь,
я повсюду, где поле и рожь,
я под снегом, родная, я здесь,
словно светлая-светлая весть...
Кладбище, на котором были похоронены дед с бабой и младшая тётя Анюта, возникло почти одновременно со строительством села на опушке разлапистого, густого, вечно зелёного ельника, поднимающегося по пологому склону сопки на самую вершину. Приняв в себя многие десятки переселенцев, оно после войны было закрыто. Когда-то крепкая изгородь со временем пришла в ветхость, во многих местах и вовсе завалилась. Печать запустения и разрушения легла и на скорбные могилы. Невысокие бревенчатые срубы, которыми были обнесены земляные холмики, почернели, покрылись густой зеленоватой замшелостью, а кое-где и вовсе, превратившись в труху, развалились. Православные кресты, хотя и продолжали стоять, но уж как-то неестественно, косо, словно готовые рухнуть. А вот двухскатные навесы, построенные из тёса для защиты могил от дождей и снегопадов, хоть и обросли сплошной, вверху мягкой, волнистой, как лесной мох, зелёной плесенью, каким-то чудом продолжали ровно стоять на лиственничных столбиках-стойках. Давно уже почти все родственники умерших разъехались по всей стране, поэтому редко на каких могилах, заросших лебедой, пыреем и полынью, терпко пахнущей горечью, лежали свежие цветы. Но, словно навсегда прощая родственников упокоившихся, сердобольная природа летом каждый могильный холмик украшала якутскими розами — саранками со светло-красными, бархатными лепестками, — и не было на тысячи вёрст вокруг красивей этих цветов!..