— Ничего, ничего, этого хватит, подмонтируем, заполируем, спасибо, спасибо, — отбарабанил вслед начальству Бурелом.
— Как же так? Зачем в банк? А музей? Выставку в музее хорошо бы организовать, чтобы люди посмотрели, — взмолилась было Фира Моисеевна, но, увидев, что на нее уже никто не смотрит, смиренно умолкла.
ФИЛОСОФИЯ
Почти всю дорогу домой Нада и Фреза молчали, но когда поворачивали за городским парком на бульвар, острый осколок солнечного блика, отрикошетив от витрины самогонного бара «Червона Рута», полоснул по боковому стеклу, и Нада, словно разбуженная им, заговорила:
— П…ц какой страшный обычай. Надо же. Умирает князь и всех живых с собой в могилу тащит. Молодая, может быть, женщина, эта его жена, а туда же. Типа, мужик твой помер, так и тебе не жить. И никому не жить. Как же надо не любить, как же надо ненавидеть… Как же надо было на себе, на одном себе зациклиться этому князю из кургана, чтобы вот так: если уж мне от смерти не уйти, то все пусть тоже умрут, чтобы не мне одному… Чтоб не жили тут без меня, не смеялись, не дышали, не трахались… Какой же черной завистью надо завидовать живым, чтобы вот так: а-а-а-а, думали, похороните и разойдетесь? Чтобы дальше жить? Без меня? Да еще и может быть, лучше, чем со мной? Хер же вам, братья и сестры! Ко мне, ко мне, все сюда, все в могилу, а то одному-то мне тут обидно и скучно…
Нада сидела за Фрезой, говорила ему в затылок, это ей было легче, чем в лицо. В лицо она так и такое никогда бы не сказала:
— Федя, Феденька, ведь я там смотрела на эти кости и все про нас с тобой думала. Ты князь, конунг, воин. И взял меня, потому что привык брать все, что хочешь. И живой уже не отпустишь. А? Так ведь, Федя? Тебе же далеко за пятьдесят. Или под шестьдесят? У тебя волосы седые… по всему телу… устаешь быстро от всего, скучно тебе, от всего скучно, потому что чувствуешь приближение старости. Давление втихаря меряешь, я знаю, знаю. Не умираешь пока, конечно, но к смерти все ближе… И на войну ты пошел, потому что конец близкий чуешь, по-любому пропадать, так уж веселее и злее так, чтобы не одному тебе тошно было… чтобы напоследок силой своей поиграть, телом еще не сломанным насладиться, пока еще уходящая сила твоя не ушла. И всем показать, что ты еще можешь, — и укропам, и своим, и мирным, и начальству, и мне показать, что можешь ты еще. Пожить еще можешь, покрасоваться, людей помучить, больно людям поделать, чтобы по их ответному крику и плачу убедиться, что сам ты еще есть, еще существуешь, не кончился. Но ты знаешь, что кончишься, все равно кончишься, не сегодня, так завтра. И оттого большой войны хочешь, чтоб не ты один в ней сгорел, но чтоб и солдат твоих вместе с тобой как можно больше, и врагов, и мирных. И всех, всех как можно больше. И меня вместе со всеми тащишь за собой в свою погребальную ладью. Для этого твоя война, а не для чести, не для денег, не для русского мира или что еще ты там себе придумал…