Он еще немного поплакал, ощупывая бока и куртку. Шмыгнул, прерывисто дыша, и вяло обрадовался — куртка не намокла почти, только рукав в налипшем песке, да у плеча треснула, но это можно зашить. Вот рожу не починишь быстро, мать увидит, заплачет, начнет причитать. Так и ляжет в слезах, рассказывая, как ей тяжело одной со всем справляться, и ты еще тут, и папка твой непонятно, приедет ли к новому году.
От слез его кинуло в дрожь. Вокруг уже совсем стемнело, Андрейка обхватил себя руками, стиснул ноги, пытаясь согреться. Подумал, может, посидеть тут, пока мама не ляжет спать. Но она не ляжет, еще часа три будет крутиться по дому, и конечно, начнет тревожиться, накинет пальто, побежит по соседям, выйдет на берег, кричать. Да и как просидишь три часа, если уже колотун, среди развалин свистит ледяной ветер.
Он встал и направился к дому. Не выходя на пляж, шел вдоль заборов, беспокоя цепных собак, те передавали идущего от одного двора к другому, замолкали, исполнив сторожевой долг.
В доме светило одно окно. Не кухонное. Андрейка в стеклянной веранде тихо стащил мокрые сапоги, решив — заберет потом, ночью, поставит к печке. И медленно пошел мимо распахнутой в гостиную двери, где на бархатном стуле сидела мама, смотрела в какую-то бумажку, разложенную на бархатной же скатерти.
— Мам. Я пришел, — он старался говорить внятно, хотя губы шлепали, как после кабинета зубного врача, и старался не ступать в полосу света, падающего в темный коридор, — я есть не хочу.
— Да, — сказала Марина. И не подняла головы.
Он шагнул дальше и встал, встревоженный. Может быть, гришкина мать уже прибегала и орала тут? У нее бывает, вопит, как ее сыночку обидели. Чаще всего, когда Гришка кого изобьет. Мама сказала, она специально, чтоб заране отвертеться, если родители затеют жаловаться или возмущаться.
— Мам?
Мать быстро встала, подошла к белой двери, что распахнулась в обе стороны, их и называют так — распашонки. В опущенной руке держала за уголок квадратик бумаги.
— Папка твой… — она подняла руку, снова опустила, чуть ли не пряча за спину, и вдруг засмеялась растерянно, — ушел от нас папка, сына. Телеграмму вот прислал.
— Куда? — глупо спросил Андрейка, по-прежнему прячась в полумраке коридора. И вдруг с тоской понял, даже если выйдет под люстру, задирая к свету избитое лицо, мать не заметит.
— Куда? А нашел себе. Повариху на пароходе. Вот знала я! Знала, когда из семьи уводила, отольются кошке мышкины слезки!
Смех прервался всхлипыванием.
— Иди, — сказала, сдерживая плач, — иди спать, сына. Тебе в школу завтра. Я посижу.