— Да нет. Смотри, он рыжий. Ты русский, что ли? — Спросила вдруг женщина на русском.
Я насупился еще сильнее.
— Какой он русский… А хотя… На туркмена ты не похож, — глухо пробормотал киргиз на туркменском — и вдруг все скопившиеся от страха и горя слова тесниной пошли из моего горла. Я говорил и плакал о караване, о пыльных кочках, о том, что солнце садилось, а люлей нигде не было, что было темно и страшно, что они, наверное, ищут теперь меня, а я потерялся, но я их обязательно догоню, вот только разузнать бы, куда они ушли так быстро… Женщина мигом нырнула в юрту и вернулась с лепешкой и влажными глазами. Я съел лепешку. Прямо у юрты развели огонь и согрели воды, чтобы отмыть меня. Горячую воду с пузырьками тут же разбавляли холодной и из ковшика поливали мне на голову.
— Паспорт мой хорошенько, — подсказывал киргиз и бросал через плечо жене:
— Ты говоришь, русский. Ты что не видишь, у мальчишки буян обрезанный.
Сюнет(3) … Знакомые слова мягко ложились на слух. Вода нежно лилась по спине, струилась по лицу, щекотала уши, закрывала глаза… Когда меня обтирали насухо, я уже спал.
Мне объяснили, что караван мой ушел на Памир пережидать зиму и запасаться мясом, что мне его не догнать и что лучшим для меня будет остаться пока здесь, в семействе Алиш и Айи, вместе с другими детьми приносить мелкую пользу по хозяйству. С утра же меня снарядили в школу, облачив в старые одежды моих новых братьев. Школа не прижилась ко мне. Я с радостью бы принял ее, даром что ни бельмеса не догонял на киргизском. Да и сама утренняя дорога туда до бровей наполняла тебя важностью взрослого человека. Загвоздка оказалась в возвращении оттуда. Пока мы все вместе — трое моих братьев и сестра, кто старше, кто младше, вываливались из школы — играя, дразня, обгоняя друг друга, все было прекрасно. Но стоило нам, вернувшись домой, сбросить башмаки на пороге, как дети Алиш и Айи с визгом повисали на шее у матери, а та каждого прижимала к груди и целовала в макушку. Я уводил глаза и оставался в стороне от обыденного праздника чужой любви. Айя замечала это, подходила с улыбкой сама и приобнимала меня за плечи — но я чуял, что посторонний, что к телу не прилипаю. Меня она обнимала не так, как своих детей, — иначе. И когда в одно не прекрасное утро местный бабай выкрикнул мне в лицо «Э, сен джетым!»(4), мне стало ясно, что руки киргизской матери, так безыскусно и просто любившие своих детей, едва коснувшись моей головы, способны были только жалеть сироту… Так я узнал, что я джетым. Теперь для каждого утра у меня появилась новая забота: я собирал камни — много камней — и, сидя в засаде, подстерегал обидчика на пути в школу. Я не завидовал ему. Меня обуревала жажда мести. Но точно кто-то вполглаза подглядывал за мною, мешая всецело, сочно отдаться ярости — ведь каждого из камней могло быть достаточно, чтобы стать последним. Я почему-то знал, что камень должен лететь низко — тогда меня накажут, но не сильно. Я не давал себе труда задуматься, на что способен камень, летящий высоко, — всем телом я ощущал опасность этой мысли и безупречно целил по ногам.