Все это длилось доли секунды. А потом колено пронзила острая боль, оно подломилось, я подался вперёд, роняя Мышку, стараясь в последней, безумной попытке её удержать, но понимал, что поздно.
Дверь в очередной раз за сегодня скрипнула. Меня снова подхватили на руки, а я подумала, что начинаю привыкать. К хорошему быстро привыкают. Подумалось, что уже скоро вечер, скоро Руслан доставит домой и меня, и мою машину, а потом уедет. И этот день закончится, а позвонить ему завтра я не решусь. Да и не было у меня его номера телефона. Никогда. Вот потеха. И останется лишь приятным воспоминанием в череде приключившегося со мной дерьма. Побыла принцеской, и будет.
И, застонав, села. Я встал рядом с ней и потерялся в своих мыслях и сомнениях. Что делать? Надо ей помочь. Как? Хотя бы руку дать. Она попыталась встать сама, но вскрикнула, она явно что-то себе сломала. Сегодня точно самый лучший день в моей жизни.
И обхватила меня обеими руками. Судорожно, крепко. Прижалась своей грудью к моей спине. Хлестал, не щадя, ветер, а от её прикосновений было так горячо. Мне стало настолько хорошо, что было больно. Больно где-то в самой глубине естества, настолько, что эта боль причиняла наслаждение. Хотелось ехать на этом мотоцикле так долго и быстро, насколько это возможно, наслаждаясь каждой мучительной секундой, а потом просто повернуть в стену.
Руслан негромко — я не разобрала слов — выругался и вышел из машины. Как всегда слишком хорош, даже обидно становится — не должны быть такими красивыми мужики. Посмотрел на часы, потом, задрав голову наверх, на меня. Я ослепительно улыбнулась, он скривился, словно лимона отведал.
— А вот теперь мы будем танцевать, — сказал толстяк и довольно потер руки.
Ну, ещё и на х*й его послала. Давно хотелось. Да и заслужил. Не стоит ронять на пол маленьких беззащитных девочек.
— Света, — покачала головой мама. — Что-то мне подсказывает, что ты можешь спуститься самостоятельно.
Моя нога тоже пульсировала. И я ещё помнил, с каким хрустом ломаются кости, ломая заодно и мою жизнь. Мышка жить будет. И танцевать, возможно, тоже. Я вспомнил про танец и застонал. Маринка меня убьет. Медленно и мучительно.
Наконец с улицы раздался звук клаксона. Я открыла окно и перегнулась через подоконник.
— Дура, — вдруг сказал он. — Какая же ты дура.
От того, что он произнёс моё имя, накатила неизбежность. Не хочу, не буду. Истерика забилась, забурлила, требуя выхода наружу. Я дернула руку, пытаясь её высвободить, закричала, забилась.
— До свидания, Татьяна Сергеевна.
— Что ты хочешь доказать? — спросила она, запыхавшись. — Затанцевать меня до смерти?