Иван поднял вверх указательный палец, потом усмехнулся и продолжил:
— Врут, конечно. Все мы в зверствах замешены. И белые и красные.
— А ты поправил бы, Ваня, своих товарищей. Что, мол, ошибаются они: замешен, мол, подъесаул Зайцев в расстрелах.
— А я и поправил. Вот моё заявление, где я сообщаю, что гражданин Зайцев действительно порядочный человек и угрозу Советской власти не несёт и принесёт больше пользы в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, то бишь России, если его оставить в живых.
— Сталина читаешь?
— А как же!
— Не боишься?
— Чего? Мы все товарищи, мы все равны между собой. И если мои товарищи ошибаются, то я обязан их поправить.
— Ты же уголовник.
— Я не уголовник. Я сижу по уголовной статье. Да, оступился, а теперь исправляюсь.
— Как я понимаю — поправить не получилось?
Выхода не было, Зайцев смирился со своей участью.
— Правильно понимаешь. Я же тебе говорю — это машина. Бездушная. Ты думаешь, почему надзиратели и охрана издевается над зеками? Что бы на их место не попасть! Дашь слабину, пожалеешь классового врага, подумают, что ты сам такой. Или сочувствуешь.
— Но это же, как снежный ком — дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.
— Да — согласился Подколодный, — это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться — кто знает? Страшно.
— Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.
— Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!
— Мне что-то хуже грозит? — усмехнулся Андрей. — И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.
Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.
Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.
— А ты не боишься — заметил Иван.
— Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.
— А жена, дети?
— А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.
Андрей тихо в полголоса пропел:
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,