— А куда мы пойдем потом?
— Никуда, — сказал Толик. — Может, здесь кому-то от нас че-то надо. Случайности, везение, всякие такие штуки. Нам, может, здесь и место с тобой, мы здесь нужны.
— Не думаю, — сказала я. — Что мы здесь нужны. Не будем же мы стучаться к людям и спрашивать…
Я не договорила, глянула на Толика, глаза у него блестели, и он заулыбался, показав золотой клык.
Это означало, что мы будем стучаться к людям и спрашивать у них то, непонятно что.
Впрочем, вполне логично, учитывая, что мы пошли туда, непонятно куда.
Окна на лестничных клетках были открыты, на полу и подоконниках, в банках из-под кофе и пластиковых бутылках, наполненных желтой, коричневой или черной водой покоились окурки, обгоревшие трупы сигарет.
Мы преодолевали этаж за этажом, и я ощущала себя все более неловко. В Вишневогорске у Толика уже была своя, так сказать, клиентура, и нас везде ждали, не приходилось никому навязываться, тут же мы снова стали никем, и наши добрые намерения вовсе не казались очевидными.
Наконец, мы добрались до девятого этажа, и я узнала, как выглядит коридор общежития. Я сразу подумала о дешевой гостинице — та же длинная бело-зеленая змея с ранами в боках — дверьми в комнаты. Двери были одинаковые, деревянные, крашенные в красно-коричневый, совершенно казенной зелени не подходящий.
Эти двери виделись мне такими хлипкими и жалкими на вид, будто даже больными. Мне казалось ужасным, что комнаты, личные мирки людей, семей, так ненадежно защищены. Впрочем, нужна ли была защита тем, у кого нечего забрать?
Но как же алкаш с топором, не меньшая, а большая проблема, чем грабитель.
В коридоре пахло по-другому, влажно и сыро, каким-то неопределенным супом или, скорее, забористой смесью разнообразных супов, готовящихся на общей кухне, и чем-то еще, кисловатым, немытым, может, даже перегарным.
Что-то во всей общаге было до слез Толиковое, вот эта грязная, нищая озлобленность, может, которая иногда в нем проглядывала, и тяжелая, очень русская тоска.
Толик выглядел здесь совершенно естественно, будто ни в каком другом месте никогда не жил. Он остановился напротив одной из ничем не примечательных дверей, номер был сорван, болтался на гвозде золотистый осколок пластика.
— Во она, — сказал Толик. — Тут я жил.
И прежде, чем я успела что-нибудь сказать, он постучал. Мне тут же стало как-то ужасно стыдно, аж запылали щеки. Я не знала, что говорить, если кто-нибудь все-таки откроет дверь, и молилась, чтобы в комнате никого не оказалось.
Толик был упрямый, когда никто не открыл в первый раз, он постучался снова.