Надо сказать, частенько нам не открывали вовсе, и мы продвигались к следующей комнате. Толика это, казалось, ничуть не расстраивало.
— Выходной день, — сказал Толик. — Все гуляют.
А я думала, что нам просто не открывали, потому что на кой черт мы этим людям сдались?
На девятом же этаже, к примеру, радушно распахнул перед нами дверь только еще один совершенно пьяный мужик с совершенно стеклянными глазами. У него была густая, неряшливая борода и слишком крупный, опухший, явно не раз поломанный нос. Он смотрел на нас долго, пытаясь вникнуть в слова Толика.
— Че пришли? — спросил он, когда Толик ему, вроде бы, все изложил. Повторение — мать учения, и мужик радостно закивал.
— Помощь нужна, не? — спросил Толик.
— Пойдем выпьем.
И они выпили, а я постояла в крошечной, тесной комнатке, куда по какому-то недоразумению уместилось целых четыре кровати. На стене висел календарь с щенятами за девяносто четвертый год. Кое-какие даты были отмечены красным.
Что ж, как говорил Шекспир: The time is out of joint; — O cursed spite, That ever I was born to set it right!
Вот и мне захотелось сорвать этот старый календарь с выцветающими щенятами, и напомнить бородатому, что заканчивается две тысячи десятый год, календарь для которого уже и покупать не стоит.
Толик и мужик выпили, стоя у стола, мужик засмеялся и похлопал Толика по плечу, попытался предложить ему закусить огурчиком и выпить еще, но Толик отказался.
В комнате пахло немытыми носками, лампочка была разбита и растопырила металлическую нить.
Толик тепло попрощался с мужиком (неизвестным до сегодняшнего дня, мы даже не спросили, как его зовут) и вывел меня из комнаты.
Больше на девятом этаже радушных хозяев не было.
На восьмом этаже мигала единственная работающая лампа, она то погружала коридор, слишком длинный для проникновения дневного света, во тьму, то вынимала из нее, словно мафиози, который топит и выдергивает из воды должника.
На восьмом этаже Толик сказал мне:
— Ты знаешь, я когда-то так скотски жил, теперь удивляюсь.
— Ты про общагу? — спросила я, Толик засмеялся.
— Ни хера подобного. Не. Скорее, про мировоззрение свое. Во ты как бы пример с меня берешь, а ты всего ведь не знаешь.
— Не беру я с тебя пример, — сказала я. — Совсем.
Конечно, это была едва ли не самая наглая ложь тысячелетия.
— Ну и хорошо, — сказал Толик. — Только все равно расскажу, раз уже начал. Раньше я думал, а че люди ваще, зачем нужны они? Чтоб бабло у них отбирать, например, они нужны, или чтоб трахать людей, если бабы они, тоже нужны. Мне было так похеру на них, если мне хотелось, просто хотелось даже, я мог кого-то ударить или убить. Для меня жизнь человека просто ваще ниче не стоила, у копейки больше цена. Мне казалось, если они слабые, так заслужили. Их можно резать или грабить только потому, что они вот такие. А если сильные, то с ними надо считаться, и только в силу я верил, например, не в то, что человека надо уважать, а в том, что он ответку даст. Я не сочувствовал никому никогда, ни единому человеку. Мать твою я любил, но не очень.