Леха как родился, так и жизнь прожил. Не умел ни ходить, ни говорить, улыбаться, разве что, вот и вся была с ним материнская радость.
— Противоположный Сереже родился, — сказала Фима. — С другой стороны, чистое сердечко, но что толку?
Сережа брата, который был младше него на двадцать три года, любил. И мать не осуждал, что нагуляла к старости такого вот.
Правда, Сережа погиб в Афганистане, в самом начале войны, в 1979 году. Его взорвали в машине.
— Гроб, — говорила Фима. — Привезли закрытый. А я даже не знаю, была ли там хоть одна его частичка настоящая. Кого я хоронила, чьего сына? И где он там, и как он там теперь, Сереженька.
Она плакала горько, но не навзрыд, слезы текли, прозрачные и родниково-чистые, как бы сами собой, без ее участия. Я бросила вымывать из-под кровати мертвых насекомых, пыль и волосы, выпрямилась, бросила тряпку, обтерла руки о спортивный костюм и обняла ее.
— Вы хорошая, очень хорошая, — сказала я.
Толика все не было, и после уборки мы пошли пить чай. Я чувствовала себя хорошо, однако из головы не шло то, что рассказывала Фима.
За пустым чаем, к которому я уже не решалась брать вафельки, а сахар так и вовсе кончился, Фима рассказала, как тяжело было жить с инвалидом на руках в девяностые, как она побиралась, и как плакала от голода, и почти замерзла зимой, просто потому, что от истощения не могла преодолеть ставшее непомерным расстояние от магазина до дома.
— Села я на скамейку, — сказала Фима, шамкая тоненькими губами. — И думаю: помру, так помру, главное только чтоб не вставать, не идти никуда, а помру — то не страшно.
Я протянула руку и погладила ее сухую, шелушившуюся щеку, так нежно, что сама себя испугалась.
Все это время в соседней комнате мычал Леха, но Фима, увлеченная своим рассказом, в котором Леха был одним из главных героев, совсем не обращала на него внимания.
— Да, — сказала она. — Намучилась я с ним, с Алешенькой моим.
Господи, думала я, стараясь скрыть нервную улыбку, глотая чай, как жизнь ты свою прожила, бедная Фима, и ни разу ты не была счастливой, а только маялась и мучилась, с детства и до старости своей.
Где твое счастье осталось? Где оно лежит?
Нутряная, розово-синюшная женская судьба, раствориться в несчастье, всех похоронить и тащиться зачем-то дальше и дальше, к концу времен, по крайней мере, своих, волоча любимый и никому не нужный груз.
Что же ты, Фима, любила, чего ждала?
Я вдруг, неожиданно для себя, выпалила:
— Но если вам было так тяжело, почему вы не сдали Алешу в интернат?
Сердце у меня на полсекунды встало, всплеснуло горячей кровью и замерло. Лучше бы я умерла, чем сказала такое. Мне подумалось, что Фима сейчас разозлится, или расплачется, или даже ударит меня слабой ручкой с нестриженными, желоватыми ногтями.