— Фи-и-и-има скоро умрет! Она старая! И Леха! И Вован! И Светка, особенно Светка! И невидимый дед! И Натаха, хотя пофиг мне на эту Натаху! Не хочу, чтобы они умирали! Почему так, Толик, почему они не заслужили счастья?
— Заслужили, — сказал Толик. — Есть у них счастье. Не заметила, что ли?
Но я плакала и плакала, и не могла остановиться, как будто со слезами выходил из меня какой-то ужасный гной, смертельная зараза, очищалась моя язва. Я плакала и била себя по плечам, тянула за волосы.
— Почему? Почему? Почему?
Потом я завыла и едва не упала со скамейки.
— Не хочу жить в мире, где они умирают! Где все умирают! Они такие все хорошие! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу, как все устроено! Почему?
Я верещала на весь двор, кое-где в окнах загорелся свет, кое-где появились смутные из-за моих слез силуэты.
Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я кричала, что не хочу жить там, где все-все так устроено, где люди, которые мне нравятся, теряют любимых, теряют здоровье, теряют даже саму жизнь. Толик некоторое время облизывал пальцы, собирая крошки от сосиски в тесте, потом попивал водку, глядя на меня, а потом спрыгнул со скамейки, зачерпнул грязи из лужи и прижал ладонь к моему лицу.
— Сражайся, Арджуна! — сказал он.
Я смотрела на Толика огромными, удивленными глазами. По лицу стекала грязная вода, я чувствовала землю на носу.
— Что? — спросила я, слезая со скамейки, и Толик прижал меня к себе, так крепко и сильно, что я обо всем позабыла. Толик был такой горячий, такой настоящий, надежный, так приятно мне пах потом, что я заплакала снова, но теперь кричать не хотелось. Так мы простояли довольно долго, а потом он сказал:
— Закрой глаза.
И принялся умывать меня водкой. Я почувствовала себя такой чистой. Это из-за спирта. Знаете ощущение после лосьонов, да? Открытой кожи.
— Они умрут, — сказала я спокойно.
— Не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы, — сказал Толик. — Послушай, ща расскажу тебе, зачем это все.
— Чтобы я увидела, что есть люди, которым хуже, чем мне?
— Не, — сказал Толик. — Нет людей, которым хуже, чем тебе. Ты ж сама себя мучаешь. Не для того надо смотреть на страдание, а чтобы понять, что и оно не страшное. Что страшного ваще-то в мире ниче нет. Везде жизнь, и в смерти тоже жизнь, и после нее она остается, и ниче не победит ее, такую. Живут же, смотри, мечтают, че-то делают интересное, радуются, впечатляются. Все на свете. И букашки-таракашки и люди-замарашки. Все.