И только-то.
Будто фильм ужасов посмотрела, но на этом — все. Не больно.
Я даже не понимала, хорошо ли это, что мне не больно. Но мне дышалось славно, этого было достаточно.
Стемнело, то и дело попадались нам пьяные компании, но рядом с Толиком я ощущала себя в безопасности. Я все время наступала в лужи и с тоской глядела на свои грязные суперстары.
— Толик, — сказала я. — Ты такой добрый.
Хотела бы я быть добрее.
Толик засмеялся, хрипло, лающе, долго хлопал меня по спине, будто я изрекла лучшую шутку неделю.
— Да-да, — говорил он. — Ну, да.
А потом вдруг посмотрел на меня очень спокойно и сказал:
— Характер у меня не сахар. Однажды меня вечером на улице мужик толкнул, и я его за это ножом ударил. Настроение плохое было, и я знал, что мне не будет ничего. Не знаю, откачали его, там, или че. У него пуховик был, зима, хули. Не было никого, я скорую даже не вызвал. Приколись?
Я не знала, что ему сказать.
— Но зачем?
— А низачем. Неудачный выдался день. Просто так, потому что я разозлился, — пожал плечами Толик. Все это вовсе не вязалось с ним нынешним, с человеком, который обмывает и кормит с ложки ненужных никому стариков.
И в то же время — нет, вязалось, с его взвинченностью, с повадками, с этой страстью, которая заставляла его теперь любить, как прежде — ненавидеть. В этом смысле, может быть, Толик изменился меньше, чем даже ему самому казалось.
Я сказала:
— Но ты все равно меня восхищаешь, я имею в виду, сейчас. Правда.
Он улыбнулся уголком губ, потом быстро дернул головой, нахмурился.
— О, гляди, самолет, — Толик ткнул пальцем в небо. — В детстве я думал, что Бог иногда ловит их, как комаров. И давит между пальцев. Не знаю, почему так.
— Вы всегда верили в Бога?
— Лет до шести. А потом — уже в тюрьме.
Он поскреб плохо выбритую щеку, достал из пачки новую сигарету, подкурил ее от догорающей.
— Приятно, конечно, — сказал Толик. У него были такие светлые волосы, в темноте он казался совсем золотым.
Когда мы пришли на остановку, Толик, глянув на расписание, сказал:
— Ну, хер знает, сколько времени. Подождем, во, немного, а если нет автобуса, значит пешком пойдем. А то устал идти, дышать тяжело, все такое.
Мы сели, Толик подался вперед, уперся руками в колени, казалось, он высматривает что-то на горизонте. Некоторое время Толик пытался откашляться, затем вдруг повернулся ко мне.
— Друг мой, Коля Чухонь, и бати твоего, кстати, друг, как-то мне говорил, что вся жизнь — это война. А я такой: ну ладно тебе, че ты, а любовь? И любовь, говорит, война. У меня взгляд на жизнь был мрачный, в натуре, но про войну — не знаю, прям. Я только по итогам понял, что кто был на войне — у того все война.