Мы обнимались и чуть слышно делились комплементами, безбожно обманывая и обманываясь, что выглядим неплохо для своих лет, что наше поколение ничто не сломает, что всё пройдёт и будет лучше. Сели на скамейку, взялись за руки — морщинистые, сухие, дрожащие. Смотрели друг на друга и вокруг, силясь проморгаться, чтобы не заплакать.
Выудив из дальнего кармана комбинезона платок, Константин обтёр лицо, и, вздохнув, начал наше собрание.
— Уважаемые коллеги… Позвольте напомнить вам, что сегодня мы собрались почтить память погибших наших товарищей… Каримова, Платонова, Филатову, и тех, кто был с ними в их последней битве. Предлагаю минуту молчания.
Мы поднялись со скамейки и встали лицом к озеру, почти задевая макушками за низко провисшие ветки…
Когда-то озеро славилось чистотой, и по нему можно было прокатиться на лодке или катамаране. А по берегам стояли киоски, и в них любой мог купить мороженое или сахарную вату, полакомиться котлетками на булке или свежевыжатым соком. Теперь раскрошившийся асфальт и бетон настолько покрыли все поверхности, что и просто прогуляться стало сложно. Да и вода озера давно заболотилась, начав дурно пахнуть. Тут убирались только оппозиционеры — кто по своему желанию, а кто в наказание за мелкие поступки. Но последние годы оппозиция состарилась, и стала тихой, неприметной — наказывать не за что. Ну и ослабли слишком, чтобы часто проводить субботники. Вот и…
О чём же я думаю-то… Об озере, о берегах, об оппозиции. А надо о них, героях невидимого фронта, что десять лет назад до конца держали линию последней обороны. Их выслеживали долго — больше года они работали в нашем районе, продолжая дело предков, — но однажды окружили и… Живыми никто не сдался. Только детей успели выпихнуть, и закрыться в подвале. Потом их взорвали. Я тогда как раз на приёме у дознавателя была, допрашивали меня по поводу детолюбных наклонностей, не общалась ли с детьми, не вступала ли в переписку с несовершеннолетними, не пропускала ли приёма таблеток… А когда по визуатору в кабинете стали передавать срочные новости, дознаватель включила звук и кивнула мне на экран: «Вашего брата изловили, глянь!». И я смотрела, прикипев к экрану, и силясь не расплакаться. А диктор бодро вещал о том, что в городе уничтожен последний рассадник извращенцев. По всему экрану просматривались руины, зловонные тонкие дымки ещё вились над трещинами между блоками, и кое-где камера выхватывала куски окровавленных тряпок и остатки тел. Я смотрела и с ужасом понимала — действительно, последний… Уже тогда я знала, что большинство смирилось, пьёт таблетки и больше не приближается к детям. Как и я сама тогда. А дознаватель вдруг выключила звук, отбросила переключатель и зло прошипела: «Ненавижу вас! Детолюбы грёбанные! Сколько ж я промучалась в ваших руках в детстве! Чтоб вас всех так убивали!». И я закрыла лицо дрожащими руками…