- Кто это, маленькая Фавье? - спросил я.
- Как, - вскричал он, - ты не знаешь маленькой Фавье?… И это невежество имеет претензию жить в Париже!… Впрочем, я не осуждаю тебя за то, что ты не посещаешь театров. Судя по тому, что в них дается… Давно пора было нам, молодым, внести немного своего…
- Все это не объясняет мне, кто такая маленькая Фавье, - настаивал я.
- Ну-с. Маленькая Фавье, Камилла Фавье - это Голубая Герцогиня. И в игру свою она вносит столько таланта, фантазии, грации! Это я ее откопал. Она была еще в консерватории год тому назад. Я видел ее на выпускном экзамене и одобрил. Когда я снес мою пьесу в дирекцию Водевиля, я сказал им: «Я желаю, чтобы эта крошка играла». Они пригласили ее для меня, и она сделалась знаменитостью… Мое счастье заразительно. Кстати, нужно бы, чтобы ты написал мне ее портрет, тот портрет, о котором говорится в пьесе, симфонию в голубом тоне.
Это для тебя послужит, прежде всего, хорошей рекламой в следующем Салоне. Я приношу счастье, повторяю тебе. К тому же головка в твоем вкусе: двадцать два года, цвет лица напоминает чайную розу, ротик грустный в спокойном состоянии и нежный при улыбке, глаза голубые с черной точкой посредине, которая иногда расширяется до того, что поглощает всю радужную оболочку; волосы цвета восточного табака и тоненькая, и гибкая, и молоденькая-молоденькая… Живет она с мамашей на улице де ла Барульер, в твоем квартале. Что? Хороша, как человеческий документ, эта подробность? Говорят о развращающем влиянии сцены, а вот тебе: 900 франков за квартиру, одна прислуга, и вид на монастырский сад… И верит она в свое искусство, верит она в авторов… Она слишком верит в них!…
Последние слова он проронил с улыбкой, в значении которой я не ошибся. Вся его речь, впрочем, сопровождалась наглым и чувственным взглядом, сияющим и самодовольным. Этот взгляд я хорошо подметил в нем, когда еще в былые времена он хвалился своими победами. Этого было достаточно, чтобы я не сомневался в тех чувствах, которые он внушал хорошенькой актрисе. Которые он внушал!… Что касается до тех, что он испытывал сам, то о них свидетельствовали куски, которые он отправлял себе в рот, не переставая говорить и запивая их шампанским со льдом из большого стакана. Он рассказывал о своих интимных делах очень громко, с той явной небрежностью притворных болтунов, которая заставляет предполагать ветреность, а в сущности прекрасно скрывает расчет. Их болтливость всегда остается в пределах осторожности. Впрочем, за соседним столиком обедали три отставных генерала, погруженные в разговор об «Ежегоднике военного министерства». Нужно было бы выстрелить из пушки, чтобы заставить их обернуться. Обычный обеденный шум - нас было человек тридцать-сорок в обеих столовых - заглушал слишком громкие возгласы Жака. Поэтому было даже несколько смешно говорить так тихо, как это делал я, расспрашивая моего приятеля. Как, однако, это знаменательно в отношении его и моей судьбы! Я инстинктивно, еще не будучи знаком с м-ль Фавье, уже испытывал робость застенчивого чувства, все радости которого принадлежали Жаку.