Злобные сплетни о ее жизни Луисана теперь воспринимала совсем иначе, чем прежде, ей даже было приятно думать, что ее сравнивали с Белянкой. В глубине души она всегда хранила образ Анны Юлии Алькорта, чтила ее память, но сейчас в ней говорило уже не просто сочувствие к Белянке, а нечто более серьезное. Ведь в их семье, может, одна Анна Юлия Алькорта и была настоящей женщиной, хоть и самой несчастной из всех. Так пусть же ее душа перейдет теперь в ее плоть и отзовется в ней последним отзвуком той далекой бури.
Эти размышления во многом совпадали со смутными желаниями, обуревавшими ее в то памятное утро, однако, в сущности, они были связаны с практической жизнью не меньше, чем соображения, заставлявшие Луисану заниматься хозяйством. И так же, как первые, они скорее были обращены в будущее, чем в прошлое: надо было во чтобы то ни стало возродить доброе имя Анны Юлии, вырвать ее душу из чистилища. Недаром, видно, дядя Сесилио подписал свой рисунок стихами из Дантова «Ада», он явно пошутил, но Луисана уловила в этих строках мысль, давно зревшую в ее душе и не находившую выражения.
Если эта мысль еще не проявлялась в ней с такой же ясностью и очевидностью, как ее практические намерения, то лишь потому, что подобные мысли неприметно прокладывают себе путь где-то в глубинах чувств, которые всегда прячутся под покровом тайны. Вот почему так хорошо было лежать на камне одной, среди молчаливого леса, озаренного отблесками мечты.
Клинки скрестились, и на перепутье жизни новая Луисана отдала себя во власть новых чувств.
Маленький конвент
В один прекрасный день в Большой дом пришла весть о падении правительства генерала Хосе Тадео Монагаса, свергнутого объединенной группой либералов и консерваторов, возглавляемой генералом Хуаном Кастро.
Сесилио-старший подозвал одну из служанок и сказал:
— Принеси мне кусок угля.
Взяв уголь, он начертил на стене галереи четыре огромные цифры и обратился к стоявшим рядом с ним Луисане и Сесилио-младшему:
— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой. Год Великого Сеятеля! Начинается великая жатва нашего господа беспорядка! Нас зовут сложить голову!
Сесилио-младший, погруженный в тяжкое раздумье, вторил дяде словами, предназначенными для своей книги, которой уже не суждено было увидеть свет:
— Год тысяча восемьсот пятьдесят восьмой! Пусть начнется с этого дня великая Венесуэла, которую уже не увидят мои глаза! И пусть навечно иссякнет поток крови, низвергающийся на эту землю, — кровавый водопад мятежей, вооруженных восстаний и безнаказанных преступлений. И пусть место жестокости займут высокие принципы, мелочная зависть сменится благородным порывом, а грубая сила — спокойной добродетелью…