И Педро Мигель ушел.
«Все, как доселе»
На следующий день рано утром Сесилио принялся за рукопись своей книги, как вдруг в дверь просунулась молоденькая горничная-негритянка.
— К вам пришли, амито.[34]
Сесилио задумчиво кивнул головой и ответил:
— Пускай войдут.
И он снова склонился над листом бумаги, стараясь скорей записать пришедшую на ум фразу.
Когда Сесилио поднял голову, то в дверях он увидел молчаливого посетителя — перед ним стоял Хосе Тринидад Гомарес. Лицо его было сумрачно.
— Что случилось? — беспокойно спросил Сесилио.
Гомарес опустил голову и уставился на шляпу, которую держал в правой руке. Приглаживая другой рукой волосы, он ответил:
— То, что должно было случиться, дон Сесилио. Он оставил нас, бедняжку Эуфрасию и меня, и на этот раз навсегда.
Настала очередь Сесилио опустить глаза долу и молча выслушать Хосе Тринидада.
— Вся радость по случаю свадьбы чернушки, как мы прозвали нашу Матильду, теперь обратилась в море слез.
— Мне очень жаль вас, — наконец проговорил Сесилио. — А что касается его, то еще не знаю, стоит ли об этом сожалеть: так или иначе, он когда-нибудь узнал бы обо всем сам.
— За него-то я и боюсь, дон Сесилио. Всю ночь он домой не являлся, думаю, бродил в горах. А только что мне сказали, будто видели его вчерашним вечером в таком виде, какой бывает у раненого ягуара, когда он ищет местечка поукромней, чтоб отдать богу душу. И то правда, пришел он поутру в Эль-Матахэй весь промокший да изодранный, а глаза нехорошим огнем горят.
«Что с тобой, Педро Мигель?» — спросил я его, как увидел, а он толечко начал собирать сбрую, чтобы оседлать своего коня, да и отвечает мне. — «Вся-то, мол, правда мне теперь известна, и я, мол, должен порвать со всей кривдой и напраслиной и идти искать свой путь-дорогу в жизни с нынешнего дня и во веки веков».
Хосе Тринидад замолчал, теребя в руках шляпу и поглаживая ее против ворса; молчал и Сесилио.
«Какой путь изберет он в жизни? — думал про себя Сесилио. — Не направил ли я сам, против воли, этого человека на вечные скитания?»
Тут мысли Сесилио унеслись в далекие заоблачные выси, и он так погрузился в них, что, когда очнулся и поднял голову, Хосе Тринидада уже не было в комнате.
Сесилио вновь склонился над рукописью, здесь его уже не преследовали и не мучили сомнения, то было выстраданное, до мельчайших подробностей продуманное творение — плод долголетнего и многотрудного опыта, и Сесилио с головой погружался в работу, просиживая дни напролет от зари до зари над рукописью.
Между тем чреватое событиями время летело неумолимо, и вот однажды из города приехал дон Фермин. В ярости размахивая типографским листом, он негодующе кричал: