- Ненавижу! Я пока живой, резать вас москалей клятых буду! Зубами глотки рвать! Ничего я вам не скажу... - пленник не бился в истерике, не кричал. Нет. Он шипел по-змеиному, а глаза его горели лютой, неистребимой, казалось сжигавшей его самого изнутри ненавистью.
- Отрезался ты уже - махнул рукой Вакуленчук - ты сам-то уже практически труп, неужели еще этого не понял? Да и спрашивать я тебя ни о чем не буду, я и так все знаю. Вот объясни мне лучше, тебе-то, чем Советская власть так не угодила? Всю жизнь на панов хребет ломали, пришла Красная Армия, освободила вас, другой бы благодарен был, а в ответ, что? Сначала в бандиты подался, а потом и вовсе фашистам служить пошел. Они семью твою под нож пустили, а ты служишь им верой и правдой, сдохнуть вот даже готов. Ради чего только?
- Брешешь! - взвился Лысюк - брешешь тварь! Я все знаю! Это же ваши псы всех родных моих безвинно порешили. Мать, батьку, сестренку малую и ту не пожалели! Хату спалили! А за что? За то, что меня под ружьем в лес свели?
- Вон как. Ты слышал лейтенант? - особист повернулся к сидящему у стола и молча наблюдающему за разговором Карасеву - видишь, как все можно кверху задом перевернуть.
- Если я тебе расскажу, как все на самом деле было, ты мне не поверишь? - Андрей поднялся, подошел и встал напротив бандеровца - не поверишь, что я с отцом твоим вместе тогда всем могилу копал, вот этими самыми руками, чтобы их похоронить. Мать, брата с женой. А рядом с ними еще одну. Для командира и друга моего, они, между прочим, погибли, когда семью твою от фашистов защищали.
Лысюк вздрогнул как от удара. Поднял глаза, испытующе посмотрел на стоящего перед ним офицера, немного подумав, упрямо мотнул головой.
- Ну, я так и думал, оно ведь и легче так жить верно? Если неудобную для себя правду в упор не замечать - усмехнулся Андрей, и переглянувшись с Вакуленчуком, вышел на улицу.
То, что он должен был сделать, не нравилось ему категорически, девчонка и без того слишком много пережила, но на другой чаше весов лежала возможность быстрого уничтожения банды Зеленого, а это значило десятки, а может даже сотни а то и тысячи спасенных человеческих жизней. Поэтому если какие-то сомнения и отвлеченные размышления о цене пресловутой слезинки ребенка и возникали, они были загнаны куда-то глубоко, в самые дальние уголки души, до мирных времен, если конечно ему суждено до этих самых времен дожить. Сейчас на первом плане была война: тяжелая, порой грязная, но такая необходимая работа.