И наконец, в соответствии с тройственной структуризацией основных факторов формирования юнговской мысли, Хоманс выделяет третью основную тему, развивавшуюся создателем аналитической психологии в годы его интеллектуальной зрелости. Эта тема связана с попытками Юнга вдохнуть новую жизнь в увядающие символы традиционной христианской веры. Всякому, кто хоть когда–нибудь сталкивался с литературным наследием Юнга, известно, что он написал огромное количество трудов о религиозном опыте: о мифологии первобытных народов и мистериальных культах античности, о религиях Востока и о сходстве функций психотерапевта и священнослужителя.
Что касается мифологии, она, несомненно, была одним из лейтмотивов этого интеллектуального путешествия по бескрайним мирам религиозного опыта человечества. Вполне можно предположить, что в зрелые годы Юнг предпринял попытку реабилитироваться за не совсем удачный опыт «подчинения» (термин самого Юнга, употребленный им по отношению к оккультизму, мифологии и другим архаическим формам религиозного опыта в уже цитировавшемся письме к Фрейду от 8 мая 1911 г.) мифологии, поставленный в «Метаморфозах и символах». Его активное сотрудничество с такими специалистами по архаическим религиям и мифам, как Карл Кереньи, Генрих Циммер, а также многолетнее участие в работе общества «Эранос» были направлены прежде всего на упорядочение (т.е., по сути дела, подчинение, покорение) мифологического символизма посредством сведения этого бесконечного материала к ряду основополагающих архетипов коллективного бессознательного. В свое время я инициировал издание сборника, составленного из основных работ Юнга, призванных продемонстрировать эту универсальную взаимосвязь между различными мифами и лежащими в их основе архетипами [39]. Однако еще в процессе подготовки сборника к изданию, а также после неоднократного обсуждения его содержания со студентами Национального университета «Киево–Могилянская Академия» в рамках учебного курса под названием «Аналитика мифа», я (во многом благодаря записывавшимся на этот курс студентам, раз за разом вносившим все более существенные коррективы в мое оптимистическое восприятие мифологической теории зрелого Юнга) обнаружил, что желанная систематизация мифов по архетипическим рубрикам, увы, недостижима. Юнговские интерпретации необычайно противоречивы и по большей части запутывают вместо того, чтобы выводить «на путь истинный».
Непроста ситуация и с восточными религиями. Насколько мне известно, многие из русскоязычных почитателей идей Карла Густава Юнга увидели в нем своего единомышленника именно ввиду наличия в его трудах целой россыпи проникновенных высказываний относительно мудрости, скрытой в сокровищницах религиозной мысли Востока. Однако, например, Хоманс убежден, что юнговский интерес к этой сфере носил исключительно вторичный характер. Делом всей его жизни оставалось появившееся еще в самые ранние годы стремление переосмыслить основной постулат религиозного мировосприятия его отца — традиционный христианский догмат о существовании трансцендентного Бога. «Да, — читаем мы на одной из последних страниц книги Хоманса, — он действительно написал ряд статей о восточных религиях, но делал он это лишь с тем, чтобы подчеркнуть, чего именно лишен Запад. Юнг не разделял интересов историков религии. Его в значительно большей степени волновала проблема христианской веры» [95, р. 187].