Но то была лишь прелюдия. Самый важный эпизод предполагаемой творческой болезни Юнга имел место спустя пять дней. В фантазиях о странствиях по подземному миру появились новые образы: старик Илия и слепая девушка Саломея, а чуть позднее — фигура старого мудреца по имени Филемон. Как сообщает Юнг в своих мемуарах, из бесед с Филемоном ему стало ясно, что это именно то лицо, которое наделено способностью избавить его от невежества. По мере развития «творческой болезни» неоднократные беседы с этим мудрецом стали для Юнга едва ли не самым важным источником новых знаний и стимулом для личностной трансформации, т.е. процесса достижения психической целостности, полноты (или, как говорят юнгианцы, индивидуации). Итак, вслед за изоляцией и одержимостью сокровенной идеей, Элленбергер обнаруживает у Юнга еще один типичный симптом «творческой болезни»: столкновение с шаманом–наставником и посвящение в его ученики. Отличие от фрейдовского случая состоит лишь в том, что у того прототипом мудрого учителя был реальный человек Вильгельм Флисс, а Юнг избрал своим гуру плод собственного воображения.
Однако, один лишь факт признания Филемона духовным наставником, пускай это действительно очень сильно напоминает бред, еще не дает достаточных оснований для того, чтобы утверждать, что все это сколько–нибудь серьезно повлияло на формирование теоретической части созданной Юнгом «аналитической психологии». Многие сторонники Юнга могут сказать: «Да, в какой–то момент он испытывал психическое расстройство. Но, в конце концов, это его личное дело. Главное — его теории». Против рассуждений такого рода у Элленбергера можно найти весьма веские контраргументы. Серьезный удар по всей юнгианской доктрине наносит замечание о том, что ее краеугольный камень — теория архетипов коллективного бессознательного — плоть от плоти детище «творческой болезни». Архетипы анимы, самости, мудрого старца оказываются по сути своей лишь иными наименованиями для галлюцинаторных фантомов, представлявшихся Саломеей, Филемоном или Илией.
Как и положено продуктам «творческой болезни», подобные «открытия» впоследствии превратились для Юнга в абсолютную и непререкаемую истину. Несмотря на их очевидный метафизически–умозрительный характер, Юнг всеми силами пытался убедить остальных в том, что архетипы — эмпирический феномен, обнаруженный им в процессе тщательного научного исследования. «Те, кто знал Юнга лично, — отмечает Элленбергер, — помнят, что он говорил об этих понятиях тоном, выражавшим абсолютную убежденность, т.е. как о чем–то таком, с чем сталкивался лицом к лицу; примерно таким же тоном Фрейд говорил о сексуальности и эдиповом комплексе» [76, pp. 338–339]. Подобная страстная тональность, несвойственная научной речи, уже сама по себе вызывает серьезные подозрения. Однако это недоверие еще более усиливается от осознания того факта, что во всем остальном «Юнг вовсе не производил впечатления человека с мистическими или метафизическими наклонностями; наоборот, по своей натуре он был очень