— Я сказала Софье Дмитриевне, что вы обедаете у нас.
— А она?
Катя странно посмотрела на Машу, но ничего не ответила. Разлила наливку по рюмкам, с сомнением оглядела бутерброды на тарелке и вздохнула.
— Царствие небесное… — маленькими глоточками выпила и приложила ладонь к губам. — Вот скоро и у Лёки моей година…
Маша пригубила и взялась за вилку.
— До дна пейте, Машенька, не оставляйте.
Наливка была терпкой, смолянистого оттенка, с насыщенным ореховым вкусом и цветом. Маша почувствовала, как она, словно жидкий мёд, потекла по горлу. Через минуту, всё тело налилось теплом, а к щекам прилил лёгкий жар.
— Я верю, Машенька, что где-то там на небесах наши близкие ждут нас. А вы верите? — Катя вновь наполнила рюмки, но закусывать не стала. Сидела с прямой спиной и горестно смотрела прямо перед собой.
Маша задумчиво жевала кусочек колбасы, и перед её глазами сейчас опять вставала мрачная картина заброшенного пруда.
Словно устав от грустных мыслей, Катя встрепенулась:
— Ох, как же здесь было раньше весело! Вы себе не представляете! — она опрокинула рюмку снова целиком и мечтательно подняла глаза к потолку. — Музыка играла с утра до позднего вечера. Романсы, танго…
Маша почесала бровь, чтобы скрыть удивлённый взгляд. Наверное возраст Кати подразумевал подобные воспоминания, которые имели свойство повторяться с завидным постоянством. Но Маша не перебивала её из уважения.
— Когда я жила в городе, то страшно скучала по этой дачной жизни… Если Николай Августович работал дома, а не ездил с докладами в министерство, то всегда велел печь пироги. А из поездок рецепты привозил разные, учил меня… Очень я скучала по этой жизни, когда в городе жила… — лицо Кати опять осунулось, словно сдулось, и голос стал вялым и бездушным.
— А когда Лёка умерла? — спросила Маша.
— Пятого сентября… — еле слышно ответила Катя.
— А сколько лет прошло?
— Двадцать четыре… — Катя оперлась щекой на руку, поддерживая голову.
— Умерла в день рождения Кости?! — Маша даже привстала.
— Что? — Катя словно вынырнула из пучины собственных воспоминаний и теперь смотрела на Машу ничего не понимающим взглядом.
— Катя, какая же вы… несчастная… — Маша прижала руки к груди. По её щекам текли крупные слёзы. — Мне так вас жаль! И вашу дочку. Как это страшно, наверное, помогать рожать другой женщине в этом проклятом доме, — она обвела взглядом кухню, — когда твой ребёнок умирает… Что, что с ней случилось?!
— Не будем об этом, — Катя подобралась и стала переставлять на столе тарелки. — Это давно в прошлом. А дом не виноват, это вы зря. Раньше так и было — люди рождались и умирали в одних стенах. Вот, кушайте, кушайте… Что же это я — у меня же и огурчики, и грибочки есть, — Катя стала выставлять на стол банки. — Столько всего припасено, а есть некому. Аркашенька любил мои разносолы. Хорошо ел, много — любо-дорого смотреть на него! А Даша ругалась. Говорила — помрёт он от еды… Господи, за столом и помер горемыка. Но я следила — всё всегда проверяла, чтобы продукты свежие, и чтобы то, чего нельзя, на столе не стояло.