— Остановись! — кричит гиена. — Ты взяла достаточно!
Окрик воображаемого питомца вернул меня в реальность, пропахшую рвотой, потом и моими нечистотами. От ощущения силы, возникшей в моём организме, от радости и гордости за себя, за то, что у меня получилось, хотелось петь и кружиться. Но делать этого, я, разумеется, не стала. Напротив, лежала тихо— тихо, дабы не привлечь внимания товарищей— революционеров и ждала, пока Игнат объявит отбой. На кровати, обессиленный, еле дышащий лежал кот. Я провела рукой по его шёрстке, неслышно прося прощения.
Юлька возбуждённо рассказывала студенческие байки, пару раз упомянув Хальвара. Дашка, Светка и ещё несколько однокурсников поддерживали её громким смехом. Потом революционная ячейка во главе с Игнатом затянула песню, дерзкую, залихватскую. В ней пелось о свободе человека, о войне и о том, как враг будет бежать от славных воинов, в мокрых штанах, опозоренный и униженный.
Эта дурацкая песенка крутилась в моей голове и тогда, когда вся гоп— компания разбрелась по своим местам. И когда я, стараясь не шуметь, встала и направилась к умывальнику, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, и когда застирывала бельё куском хозяйственного мыла, и когда надевала его на себя, холодное и мокрое. Грохот бегущей воды по железу раковины казался мне оглушительным, но никто не проснулся. Тётя Нюра выводила рулады лёжа на продавленном диване, Регинка пукала и всхлипывала во сне, ворочаясь на печи. Никто и не думал меня останавливать и, уж тем более, задерживать. И я, беспрепятственно, покинула избу, а потом и саму деревню.
Лес звенел, лес пугал своей темнотой и дышал холодом. Голые торчащие ветви кустарников, покрытые заиндевевшей коркой снега, норовили выколоть глаза. Неверный свет луны украдкой серебрился на иглах сосен, мерцал в кристалликах снежного наста, но его, этого света было мало, до обидного мало! Тропинку я уже давно потеряла, и теперь просто брела наугад, продираясь сквозь разлапистые кусты, утопая в сугробах. В лес на высоких каблуках! Да уж, только я— безумная, могла на такое решиться. Но тогда, в темноте душного деревенского дома, под разливистые рулады хозяйкиного храпа, мне казалось, что будет легко. Ну, пусть не легко, не совсем же я идиотка, но гораздо легче, чем сейчас.
По щекам текли слёзы, бесполезные, ненужные. Какой от них прок, если никто не пожалеет? Никто не спросит:
— Что произошло, моя девочка?
Я устала, устала идти по этому проклятому лесу, устала вдыхать морозный колючий воздух, раздирающий лёгкие, устала ругать свою дурную голову. Сколько же грязи я успела вылить на себя, какие только слова не вспомнила. Вот, только ругай— не ругай, а трасса, к которой я так наивно собиралась выйти, не появится. Можно успокоиться, лечь на снег и приготовиться к смерти, потому, что из леса мне не выбраться. Как я умудрилась потерять направление? Как, вместо утоптанной тропы, возник валежник, и сугробы? Каким образом я упустила тот факт, что больше не слышу гула трассы. Где-то ухнула сова, ветер колыхнул деревья и они, посеребрённые морозом, зазвенели. НО не эти звуки мне были нужны. Где рёв мотора? Где музыка, льющаяся из салона автомобиля? Где свист и шелест шин?