От долгожданной и все равно неожиданной встречи с местами своего детства в душе поднималась тихая радость. Теснило в груди. С этой радостью и спустился я с Въезжей горы и, не стыдясь, что кто-то увидит и осудит меня, поклонился домам, двумя посадами уходящим в поле...
На крыльце нового дома я еще издали увидел своих стариков. Первой дробненько и как-то боком пошла навстречу мне мать. Наглухо повязанная платком, сухонькая, как осенняя былинка, она невесомо припала ко мне. Я сбросил чемодан и, не в силах унять какую-то непонятную дрожь, пытался найти те самые задушевные слова, что, как гостинцы, приготовил заранее, но так и не вспомнил их и молча обнял отца.
Потом мы стояли все трое на дороге, поспешно и пристально разглядывая друг друга: я со страхом, что, может быть, вижу их последний раз, они с печалыо и тревогой, зная, что я уже отрезанный ломоть: бываю дома лишь от случая к случаю, а там, глядишь, и вовсе перестану навещать их.
— Надолго ли, господи? — с тайной надеждой спросила
мать, утирая слезы. ",
— На два месяца, — сказал я и по тому, как просияли ее глаза, понял, что это и есть те слова, которые нужно было сказать сразу.
Отец поднял чемодан, взял меня под руку и повел в дом. На крыльце остановился и сказал подошедшим соседям хрипло — куда только его густой бас делся:
— Вот сын приехал. Через год ученье кончит и, гляди, год-другой — и в директора выйдет.
Отец перехватил и вознес меня слишком высоко. Но я, не задумываясь, простил ему эту несдержанность, потому что и сам вдруг поверил, что могу выйти в начальники.
В избе было все так же, как год назад. Две железные кровати у стен большой комнаты, которая служила одновременно и спальней, и прихожей. На окнах топорщились кружевные занавески, на стенах — незатейливые вышивки, а на полу лежали яркие домотканые половики. В переднем углу стоял большой стол, накрытый клетчатой клеенкой.
От знакомой простоты мне стало неловко за свой городской наряд, и, зная, что скоро придут соседи, я собрался было переодеться, но они пришли раньше.
Изба наполнилась сдержанным гулом голосов. Женщины сбились у порога и степенно беседовали там. А единственный мужчина из пришлых — прыщеватый тридцатилетний Васька Дубов — никак не решался начать разговор. И, верно, лишь из боязни, что его опередят женщины и тем окончательно унизят в моих глазах, спросил наконец:
— Знать, высоко метишь, который год учишься, а все не закончишь?
— Скоро закончу, — неохотно ответил я.
Васька беспокойно теребил давно не стриженные рыжие вихры. Видно было, что он хочет спросить о чем-то очень важном и теперь ищет лишь подходящего случая, чтобы, будто между прочим, задать свой заглавный вопрос.