Мистерии Митры (Кюмон) - страница 35

В конце второго века более или менее осторожная снисходительность, которую проявляли цезари к иранскому культу, внезапно сменилась активной поддержкой. Коммод возжелал быть принятым в число его адептов и участвовал в их тайных обрядах[7]. Открытие многочисленных посвятительных надписей с благими пожеланиями этому правителю, либо просто датированных временем его правления, уже позволяют предположить, какой импульс должно было дать пропаганде митраизма это обращение императора. С того момента, как последний из Антонинов порвал таким образом со старыми предрассудками, новой религии, как представляется, было уже твердо обеспечено покровительство его преемников. С первых лет III века во дворце Августов имелся ее представитель[8], и ее приверженцы своими подношениями и благими пожеланиями славили Северов, а позднее — Филиппа. Аврелиан, учредивший неофициальный культ поклонения Непобедимому Солнцу[9], не мог иначе чем с симпатией относиться к божеству, считавшемуся идентичным тому богу, которому он заставлял поклоняться своих жрецов. В 307 году Диоклетиан, Галерий и Лициний во время своей встречи в Карнунте по общему согласию посвятили Митре храм как покровителю своей власти (рис. 10), и Юлиан «Отступник», последний язычник, восседавший на троне цезарей, был горячим приверженцем этого бога-охранителя, культ почитания которого он не замедлил установить в своем дворце в Константинополе [10].

Такое постоянное покровительство этой религии, оказываемое монархами весьма разными по своему духу и склонностям, не могло являться результатом быстро преходящей моды или чисто личного пристрастия. Оно должно было иметь более глубокие причины. Если властители империи в течение двух сотен лет демонстрировали такое явное расположение к этой иноземной религии, родившейся в стане врагов, с которыми римляне вели непрекращающиеся войны[11], их, очевидно, побуждали к этому какие-то государственные соображения. Действительно, они находили в ее учении опору для своей личной политики и основания для своих претензий на аристократизм, которым они старались себя облечь.

Хорошо известны те медленные перемены, которые мало-помалу происходили в принципате, некогда учрежденном Августом, и которые постепенно превратили его в монархию, освященную божественным правом[12]. Император, право на власть которого теоретически исходило от народа, изначально являлся не более чем первым должностным лицом Рима. Уже одно это положение наследника трибунов и верховного жреца делало его лицо неприкосновенным и наделяло его образ священными чертами. Но в той же мере как его власть, первоначально ограниченная законом, раз за разом посягая на эти границы, в конце концов обратилась в абсолютизм, так и сам император, правивший по мандату народа, в результате одновременного процесса сделался наместником бога на земле и сам по себе — богом (dominus et deus — господином и богом). Вскоре после битвы при Акции мы наблюдаем развитие движения, совершенно противоположного мнимому демократизму правления цезарей: азиатские города усердно начинают воздвигать храмы Августу и посвящают ему отдельный культ. Среди населения этих провинций весьма живы еще были воспоминания о монархии. Эти народы ничего не смыслили в тех тонких различиях типологии власти, которыми пыталась обмануть себя Италия. Для них правитель всегда оставался царем (PaaiAnjq) и богом (8s6q)[13]. Эта метаморфоза императорской власти — победа восточного духа над духом римским и торжество религиозной идеи над юридическим понятием.