Рано утром сёстры приготовили сытный завтрак и собрали еды в дорогу. Часть крестьян ушла ещё вчера, чтобы скорее сообщить новости. Теперь люди небольшими группами рассредоточились по дороге, и было непонятно, идут они вместе или вообще не знают друг друга. Позади скрипела повозка с телами, в которую впрягли крестьянскую клячу. Милифри шла за Марсеном. Неунывающий Базиль то приставал к крестьянам, то, задержавшись у края дороги, рассматривал какое-нибудь растение. К Холлану он, однако, не лез.
Наёмник шёл последним. Он обернулся, но полукрепость уже скрылась за деревьями. Тучи нависли над лесом, тревожно кричали вороны. Последние слова Алуина звенели в голове эхом вчерашнего дня. Эти стихи были древними, может быть, древнее коридоров в скалах и плит, на которых стояла Ромна. Запутанный текст как будто говорил голосами десятка разных человек. Лишь только казалось, что поймал смысл, как он ускользал, смытый противоречащими ему новыми строками. Кто-то говорил, что стихи эти о временах, когда боги ходили по земле и играли в жестокие игры с людьми, наделяя их непосильными для смертных дарами. Особо циничные личности, напившись, могли объяснить, что эти слова говорил влюблённый матрос на прощанье заразившей его низкой болезнью шлюхе. Как бы то ни было, стихи редко исполняли. Они были полны безысходности и обливали сердце чёрной тоской. Холлан помнил лишь несколько строк, но и их было достаточно, чтобы погрузить его в мрачное настроение.
Не оставляй для меня свет, когда я уйду.
Не откликайся на мой голос, когда позову.
Твои губы источают яд, любовь моя,
И я давно мёртв.