Потом Илюхины родители получили комнату возле Исаакиевской площади, и он перешел в 239-ю школу. И вот случайно встретились.
Весной 1942 года Ленинградским горкомом было принято решение о направлении школьников на сельхозработы. А зам. Председателя Ленсовета Е.Т. Федорова на городском совещании учителей так и объявила: внешкольная и даже школьная работа сейчас одна – это работа на огородах. Школьные сельхозлагеря позволят убить двух зайцев: окажут подспорье в питании ленинградцев и позволят ребятам провести лето в стороне от бомбежек и обстрелов, на свежем воздухе. А усиленное питание и размеренный режим с посильным трудом помогут им окрепнуть после тяжелой блокадной зимы.
Так бывший одноклассник Илюха оказался на Карельском перешейке, на тропах, по которым хаживал от родни к родне Миша.
Они с Илюхой сидят на толстом бревне. От костра, над которым в ведре варятся не то щи, не то овощное рагу, в общем, смесь картошки, лука, морковки, брюквы, крошеных капустных листьев да двух горсток ячневой крупы, добавленных для сытости, идет тепло. И странно, тепло это не жарит с одной стороны, как обычно от костра, но обволакивает тело со всех сторон, вселяя в него сладкую истому. Подошедшие ребята рассаживаются возле. Илюха хлопочет, подкладывает дрова «пожарче» и, вместе с тем, следит, чтобы пламя не поднялось высоко, чтоб не выплескивалось драгоценное кушанье. Но Миша смотрит на них как-то отчужденно, у него нет желания даже заговаривать с ними, не только самому в их хлопоты вступать. Ему так хорошо в этой сладкой истоме.
Вдруг видит, к костру идет женщина дивной красоты – его мама. И странно, никто из ребят не обращает на нее никакого внимания, они ее как бы не видят. Мама наклонилась к Мише, глаза у нее печальные и при этом очень-очень добрые, коснулась пальцами его головы.
Что-то изнутри толкнуло Мишу под сердце, и он очнулся.
Уже не поле, но лес, зимний промерзший карельский лес, и перед ним – мама, его мама в шерстяной кофточке, накинутой на плечи поверх летнего сарафана, того самого, в котором провожала его к бабушке Лийсе, стоит над ним. Взгляд у нее тревожный.
– Мама, я замерз…
– Вставай, иди, – попросила мама.
Он закрыл глаза. Помотал головой, открыл. Мамы не было, а он как бы утратил власть над собой.
Тело трясло мелкой дрожью, но он, хотя его мучили холод и боль от холода и побоев, встал и, как заведенный, пошел, мало соображая куда. Метров через сто он так же необъяснимо для себя, но уверенно забрал несколько влево. И через полкилометра был на шоссе.
«Ну и разведчик, – кольнул себя, – возле дороги заблудился. В крайности, мог бы повернуть назад и по своим следам выйти. Голова-дырка, уже на это ума не хватило». Но кольнуло вяло, и от вялости той, даже не захотел оправдываться.